Он еще одна причина, по которой я ненавижу свою сестру. Она забрала у меня все. Даже, черт возьми, парня. И вместо него дала мне медальон, который позже полетел в окно с легкой подачи Ньюта. Я ему благодарен за это. Потому что сам я не решался на подобное. В конце концов, она была моей сестрой. И еще год назад я, младший в семье, был готов стоять за сестричку стеной. А теперь…
Это из-за нее я оказался здесь. Всю жизнь вынужденный мотаться за ней хвостиком, я сначала ездил с ней по психиатрам, наркологам и прочим врачам, которые были необходимы моей сестрице—наркоманке. И после всей поддержки, что я ей оказывал, после всех теплых слов, которыми я утешал ее после очередной дозы, когда она отходила, я получаю не нож в спину. Я получаю десять раскаленных ножей, когда вижу ее обнимающейся с человеком, которого я, кажется, полюбил с первого дня пребывания здесь.
Я думал, что это любовь. Но, черт возьми, в моем-то возрасте каждый имеет право ошибаться!
Диагноз в карточке: стокгольмский синдром.
Жертва любит и оправдывает своего мучителя.
Назвать меня жертвой, на самом деле, трудно. Я отдаюсь ему добровольно. В большинстве случаев. В остальных я просто не сопротивляюсь, потому что верю: у него есть причина, чтобы быть со мной.
И даже если эта причина невесома, глупа, не обоснована, мне всё равно. Потому что ради Галли я искупал человека в кислоте. Практически убил. Это случилось, когда мы с сестрой только приехали сюда. После нескольких встреч с Поултером и после первой ночи с ним я попросил переселить меня к нему комнату. Уже тогда стало ясно, что я делаю первый шаг к череде ошибок и разочарований.
Парень, в комнате с которым я жил, раздражал меня. Мне не стоило особого труда достать кислоту. Вроде бы, это была соляная. И я завел этого парня в ванну и толкнул. Упс, какая досада, он упал лицом в кислоту. Глупая психолог Ава Пейдж подумала, что я сделал это руками, и мне доставляло удовольствие наблюдать, как вся комиссия удивляется отсутствию ожогов на моих руках. На ноги эти идиоты даже не додумались посмотреть. Но эту часть тела идеально видел Галли. И мне стоило огромных усилий не умереть от кайфа, когда грубые губы касались шрамов от ожогов на правой ноге.
Я продал душу дьяволу в тот момент, когда увидел Поултера. Да, я глуп. Да, я считал, что это любовь.
А потом пришел Ньют. Со своей манией к сигаретам и кокаину, со своей заботой ко мне, со своей ненавистью к Томасу. И я думал, что так будет всегда. Что это солнце будет светить мне, для меня, ради меня. Но оно повернулось другой стороной, уже не грея своими лучами мое вечно холодное, будто мертвое тело, а сжигая его.
Теперь его тепло для Томаса. И я не верю тому, что они прошли путь от ненависти до любви не за один шаг, а за десятки, сотни таких шагов. Я вижу, как Ньют переступает через себя, через мораль, через привычные устои. И понимаю, что я бы так не смог, если бы моей целью был Томас. Потому что он слишком добрый. Одним неверным движением, одним словом, брошенным невзначай, его можно сломать. И слишком большой риск пытаться его приручить, завоевать.
А Ньют смог.
И меня гложет ревность, стачивая остатки моей души до основания. Потому что я опять в тени. И даже крепкие, грубые руки Галли, прижимающие меня к стене, оттягивающие мои волосы, сжимающие мои запястья не приносят ничего, кроме желания умереть.
«Как же выбраться из этого лабиринта?» — спрашивал генерал. И я задаюсь этим же вопросом.
«Быстро и по прямой», — говорила Аляска Янг.
Я выберусь. Своим способом.
***
Томас буквально рассыпается, когда я его обнимаю. Я чувствую каждую выпирающую косточку, вижу синие венки, просвечивающиеся сквозь белоснежную кожу. Даже шрамы стали выделяться ярче, будто становясь еще больше, затмевая собой чистые участки тела.
Я лежу рядом с Томми и не могу уснуть, пока он дремлет в моих руках. Так мы проводим уже девятую ночь. Потому что каждую из них я просыпаюсь от крика, доносящегося из комнаты через кухню. Каждую ночь я срываюсь с места и бегу туда, чтобы увидеть карие, испуганные глаза.
Томасу снится мама. И он говорит, что впервые за все время так остро ощущает, что она мертва. От этих слов у меня мурашки бегут по спине, а волосы встают дыбом. Потому что мертвые во снах просто так не приходят. Потому что их присутствие не может ощущаться так остро по всему периметру двух комнат и кухни.
Томми боится спать один. Говорит, что боится не проснуться. И все эти девять дней и ночей сливаются в сплошной кошмар. Мы как две сомнамбулы ходим на занятия, механически впихиваем еду, половина наших действий похожа, будто мы два отражения. Вот только Томасу хуже меня в разы. Потому что его одолевает болезнь, съедающая силы, которых нет даже на банальный, сухой секс, которого так требует организм Флетчера.
Я замечаю, что Томас пропадает куда-то вечерами. Одна часть моего мозга кричит, что я идеально знаю. Вторая часть твердит, что этого не может быть.
На десятый день, за столько же до нового года, я узнаю правду. Банальную, выбивающую почву из-под ног правду. Он был у Минхо. Все эти сраные десять дней он ходил к чертову азиату ради нескольких грамм кокаина, которого у меня хоть жопой жри в чемодане! Он ходил туда, вновь отдавал свое тело, потому что не мог смотреть мне в глаза, думая, что мне противен секс с парнем.
Я вижу плечи, испещренные порезами. Я вижу худые запястья, истертые ремнем.
— Томас.
Окликаю парня, когда он хочет пройти мимо меня, сделав вид, что все как обычно.
Не Томми. Не Том. Томас. Строго, будто я режу тонкую веревку, по которой, как над пропастью, ходит парень.
Не оборачивается. Я подхожу, резко, слишком грубо беря Флетчера за израненное плечо, заставляю развернуться ко мне лицом. И бью. Четко, кулаком, под дых, заставляя согнуться.
— Ты просто мог попросить меня! — я хватаю темные пряди волосы и заставляю Томаса поднять голову. — Да черт возьми, я ради тебя и так выебал свои принципы во все места, мне не трудно сделать это еще раз!
Я вижу, как теплая карамель наполняется капельками слез. Отпускаю Томаса, и он безвольно падает на колени передо мной,
