Когда ты не видишь, каждое прикосновение ощущается особенно. И Томас кусает губы, цепляется руками за мою кофту, когда я поднимаю вверх свитер, скользя по его телу уже не пальцами, а губами. Я обхожу шрамы, которые почти не видны в вечернем сумраке. Касаться их для меня все равно что пропустить дозу боли сквозь все тело. Я никогда не смогу. Потому что эти шрамы не украшают. Они будто доказательство слабости.

Томми водит кончиками пальцев по моему лицу, находя губы, проводя по ним. И у меня спирает дыхание от этого жеста. Потому что в нем больше нежности, чем в поцелуях, в словах, в любом другом его движении.

И я беру Томми настолько нежно, что он шепчет мое имя, тихо стонет, выгибается в моих руках. Я не ставлю его на колени. Не отворачиваю от себя лицом. Потому что я хочу видеть его.

Я снимаю черную атласную ленту с его глаз. Потому что я хочу видеть растопленную карамель в них, когда он цепляется руками за меня так, будто тонет.

Его глаза, как в нашу первую встречу, просят спасти его.

И я не ухожу. И не отворачиваюсь. Я с ним, в одной постели. И это уже не секс по необходимости.

Любовь?

***

Пиздец подкрался незаметно где-то за двадцать дней до Нового Года. Вот тут подобие какого-то спокойствия и счастье разрушилось, будто на него подули и его снесло, как тоненький лист бумаги.

Все началось с того, что мне запретили выходить на улицу. Я узнал это от Ариса, который в свою очередь узнал это от Терезы, которая узнала от Бренды, которой отдала приказ на имя директора Ава Пейдж. В этом приказе было написано, что мне, как ну ахиренно невменяемому следовало бы находиться в изоляторе, но было принято решение просто не выпускать меня на улицу.

— Томми, иди, там уже все собираются выходить, — я захожу в комнату, неся в руках поднос из столовой. На нем горой громоздятся различные булочки, пирожные, конфеты и пара стаканчиков кофе. Сладости для Ариса, который после прогулки явно придет точить мои припасы, кофе для меня, потому что сплю я в последнее время отвратительно.

— Я не пойду, — Томас даже не поднимает на меня глаз, лишь берет из вазочки мармелад и перелистывает страницу книги.

— Мм, почему же? — сажусь напротив него. Беру в руки пластмассовый стаканчик с кофе и отпиваю.

— Тебя не отпустят теперь, да? — наконец-то смотрит на меня. Под глазами залегли синяки, а скулы теперь видны более отчетливо, чем обычно. Я не уверен, что сам смотрюсь лучше, но все равно говорю Томасу:

— Отвратительно выглядишь. Тебе необходимо выйти на улицу.

Он мотает головой. Упрямый. Встаю из-за стола, со скрипом отодвигая стул. Подхожу к Томасу со спины и касаюсь руками его острых скул. Заставляю поднять голову и посмотреть на меня. У парня тихо хрустит шея, и он морщится от неприятного ощущения.

— У тебя уже кости ломаются, — смеюсь, оттягивая прядки темных волос пальцами. Томас улыбается, морщит нос и спустя пять минут мучений от меня все-таки говорит:

— Ладно, я пойду.

Два часа я провожу в абсолютной тишине. Потому что сквозь закрытые окна не слышен шум с улицы, а в корпусах пусто. И темно. Я беру пачку сигарет, зажигалку и отправляюсь в самый дальний угол коридора. Сажусь там и закуриваю. В свете фонаря с улицы видны струйки дыма.

Я провожу в обществе никотина почти полный час, когда ко мне подходит худенькая фигура в широкой темно-синей толстовке. Арис садится рядом со мной, прижимается, берет из пачки сигарету и прикуривает от моей. Щеки мальчишки покраснели от мороза, а сам он мелко подрагивает и греется лишь тем, что натягивает рукава кофты посильнее на тонкие пальцы.

— Как ты свалил оттуда? — интересуюсь я, когда Агнес усаживается поудобнее, вытянув вперед ноги в мокрых конверсах.

— Сказал, что поссать надо, ну они и отпустили. Не морозиться же там еще полтора часа.

— Ну да, — пожимаю плечами и стряхиваю пепел на пол.

Разговор не клеится. Совершенно. Поэтому мы курим в тишине, лишь изредка дежурными фразами типа: «Будешь еще?».

Наконец Арис начинает нормальный разговор:

— У вас с Томасом все серьезно?

Я не вижу его глаз, потому что не хочу смотреть в них. Заранее знаю, что увижу. Ревность. Детскую, глупую, но ревность. Потому что даже ангелов может поглотить это темное, едкое чувство.

Я тяжело вздыхаю и готовлюсь изложить Арису ту часть наших с Томасом отношений, которую можно слышать детям. Вот только не стоит мне забывать, что этот ребенок (для меня он всегда будет ребенком) давно уже втянут в такие вещи, которые многим взрослым людям даже и не снились.

— У нас не серьезно, Арис. Я с ним, пока он позволяет быть рядом. Тут скорее какая-то выгода, — нагло вру, — чем чувства. Если Томас решит уйти, то я держать не стану.

Опять лгу. Всю жизнь строю на лжи, как башенку из хрупких кирпичей, которые обрушатся при малейшем взрыве эмоций. Я противен сам себе. Мои губы и язык пропитаны ложью до основания.

— Почему именно он? — с каким-то глухим отчаяньем спрашивает Арис.

Я тушу сигарету об бетонную стену.

— Почему не ты? — горько усмехаюсь, и в животе что-то ухает, повисая там огромным грузом. Я чуть не сгибаюсь от этого болезненного ощущения.

— Просто почему он?

Я говорю ту фразу, за которую готов себе прикусить язык. Ту, после которой Арис решает сделать то, что сломает его окончательно:

— Потому что он нуждался в спасении. А я теперь нуждаюсь в нем самом.

Я буквально чувствую, как мальчишка рядом со мной медленно умирает после этих слов. Я еще не знал, что пожалею об этом разговоре. Это стало моей самой огромной ошибкой.

========== Часть 19 ==========

Всю жизнь провожу в тени от блистающей луны по имени Тереза Агнес.

Сестра. Сестренка. Сука и сволочь. Не солнце, дарящее тепло и свет, а луна, нагоняющая тоску, слепящая своей белизной и яркостью. Харизма, ум, красота в одном, на самом деле, паршивом и прогнившем флаконе.

Я ненавижу сестру. Не потому что она самая любимая в семье. Нет, внимание родителей мне совершенно не нужно. Я ненавижу ее за ложь. Потому что всё, начиная от черных, крашенных волос, до кончиков пальцев на ногах пропитано враньем, бесконечным предательством и красотой.

Мне, парню, глупо завидовать сестре только из-за красоты. Но ей, в отличие от меня, не достались от природы