Я никогда особо не любил свою семью. Впрочем, ясно, что отца мне любить не за что, а с матерью я проводил не так уж много времени. Вот только сейчас, кажется, я готов душу отдать за то, чтобы увидеть ее, женщину, которая растила меня, терпела все мои пропиздяйские замашки. Просто за одну встречу с матерью.

Потому что вероятность, что я ее увижу, сводится сейчас к минимальному проценту.

***

Я не иду на занятия. Сам того не замечая, прихожу в комнату. Томас стоит у окна и, приоткрыв форточку, курит. Я подхожу к нему, обнимая со спины. Чувствую сбившееся дыхание на своей шее, чувствую его участившееся сердцебиение.

— Ты чего? — тихо говорит Томас, чуть не роняя сигарету.

Забираю ее из его рук, закуриваю. Выпускаю дым в окно.

Разворачиваю Томми к себе лицом и беру за плечи, держа сигарету в правой руке так, чтобы не задеть парня.

— Томми, — я смотрю в карамельные глаза. И говорю то, что сейчас мне необходимо сказать. Потому что потом может быть поздно. — Я не оставлю тебя. Слышишь? Просто запомни. Что бы не случилось, куда бы ты и к кому не ушел, я буду с тобой. Да, я буду ненавидеть тебя, буду… любить. Но я останусь с тобой.

Я выдыхаю. Хочу закурить, но Томас накрывает мои губы своими. Прокуренные, с горечью ментоловых сигарет.

И я целую его в ответ. Потому что нам это необходимо. И с этим поцелуем мы будто решаем для себя всё.

Сейчас или никогда.

И для меня это точно сейчас.

Я. Не. Брошу. Его.

Как бы я не сомневался в себе. Как бы я временами не ненавидел его.

Я останусь здесь.

С этого дня и практически на весь месяц для нас начался Рай. Сладкое время, бегущее неумолимо. И чем оно было слаще и приятней, тем больнее потом оказалось возвращаться в реальность.

========== Часть 18 ==========

Все сказки рано или поздно заканчиваются. Потому что счастье эфемерно. Оно слаще любой конфеты, приятней, чем даже самый яркий кайф от наркотика, но настолько коротко, что рассеивается раньше, чем ты успеваешь попробовать его на вкус.

Наше счастье длилось почти месяц. Чертов месяц, в течение которого я пытался понять, кто же доносит моему отцу о происходящем. Месяц, в течение которого у Томаса не было ни одного срыва. Мой ветер, постоянно ускользающий из рук каждого, оставался со мной, не убегая к Минхо.

Я не верил происходящему первые две недели. Потому что закончился первый семестр, нам дали неделю каникул, и не то чтобы до этого мы особо ходили на занятия, но сейчас можно было законно делать ровным счетом ничего. Мысль о том, что эти блаженные семь дней я могу провести в пределах двух комнат и кухни грела душу. Потому что пересекаться с кем-либо вне этого периметра мне не хотелось. Порой, конечно, приходилось выходить, чтобы дойти в столовую за едой, но большую часть времени я проводил в своей или Томаса комнате, читая книги, взятые у Флетчера. В этот раз мой выбор пал на «Бойцовский клуб» Чака Паланика.

Перелистываю страницу, замечая, что до конца мне осталось всего несколько листов. Думаю, что дочитаю за следующие полчаса, если встать и включить свет. Нам на пятки неумолимо и окончательно наступает зима, всего пару дней, когда на календаре айфона автоматически ноябрь сменится декабрем. За окнами теперь темнеет уже в пять вечера, поэтому читать после этого времени становится немного неприятно для глаз. Но вставать и включать свет — это для меня слишком просто. От книги невозможно оторваться. Я беру лежащий рядом телефон Томаса, подсвечивая им книжные листы. Легкий пластмассовый корпус и потрескавшийся сенсор почти не ощущаются в руках, и я невольно задумываюсь о том, чтобы подарить Томасу новый телефон, когда мы выйдем отсюда.

От этой мысли меня прошибает, будто от легкого, но внезапного удара током. Потому что это не просто кратковременное, забежавшее на секунду в мой мозг решение, это больше похоже на планы на будущее. На несбыточные планы. Потому что выйдем мы отсюда в разное время. И разойдемся. Потому что мне скоро по любому отвечать за свои проступки перед законами уже взрослого мира. Томас младше. Всего чуть меньше двух лет разницы, а такое чувство, что между нами десятилетия.

Потому что мы живем пока что в одном мире. Но рождены в разных.

Наверно, наша история банальна, как и тысячи других. Наркоманы, из разных сословий, сломленные окружением, смертью близкого человека, осознанием собственного ничтожества и черноты души. В чем-то похожие, в чем-то совершенно отличающиеся, со своими заскоками и болезнями. Прошедшие от ненависти до любви далеко не один шаг. И без возможности быть вместе.

Говорят, что слова ранят хуже ножа. Я не согласен. Больший вред причиняют мысли. Невысказанные, затаенные внутри, точащие сознание, как термиты дерево. Потому что сказанное другим человеком я могу проигнорировать. Сказанное своим сознанием — нет.

Дверь в комнату Томаса, где я провожу этот вечер, открывается. Кутаясь в длинный серый свитер (к слову, в мой свитер) заходит Томми, садясь рядом со мной на кровать. На парне тонкие темно-синие скинни, в которых он ходил, когда еще было тепло. С такими холодами, как в Канаде в этом году, нас не спасает даже отопление в корпусах. Единственное теплое место по всему колледжу — это столовая. Поэтому там сейчас кошмарное скопление людей, видеть которых ни у меня, ни у Томаса нет желания.

Кареглазый садится рядом со мной, и я замечаю, что на его ногах нет даже носков.

— Сдурел? — откладываю книгу в сторону и, сжав губы, смотрю на Томми.

— М? — он как-то туманно смотрит на меня. Опять расширенные зрачки, трясущиеся руки, опухшие, покусанные губы, разодранная лезвием кожа около большого пальца левой руки.

Я беру ледяное как у мертвеца запястье в руки и собираю губами кровь из порезов. Солоноватая, неприятная, воняющая металлом. Но этим движением я срубаю куш в лице закрывающего глаза от удовольствия Томаса.

На книжной полке лежит широкая черная лента. Встаю и беру ее оттуда. Слышу, как шумно дышит Томми, когда ткань оказывается в моих руках.

Слышу, как замирает его сердце, когда холодная атласная лента ложится на его глаза.

Я завязываю её сзади достаточно крепко, чтобы кусочек ткани не пропускал под себя ни капли света. В комнате сумрак, и тут увидеть можно что-то с трудом. Но есть что-то интимное, волшебное в этом куске атласа, скрывающем карие, затопленные чернотой возбуждения глаза.

Мои руки холодные, и Томас тихо шипит, когда я проникаю ими под свитер, проводя кончиками пальцев по выступающим