Я аккуратно снимаю с Томаса штаны, через которые он с тяжелым выдохом переступает. Расстегиваю пуговицу на своих джинсах. Я понимаю, что нам обоим это дастся тяжело. Во всех планах: моральном, физическом. Потому что всё это за рамками романтики. Все это в рамках хреновой, душащей нас реальности.
Томас утыкается мне носом в плечо, тихо шепча туда:
— Смазка в столе.
Я тяжело вздыхаю, доставая маленький тюбик с жидкостью. Откручиваю крышку, чувствуя, как с каждым звуком Томас все больше замыкается в себе. Ну уж нет, Томми, отступать мы не имеем права. Мы должны пройти через эту черту раз и навсегда.
Я разворачиваю Томаса к себе спиной. И ставлю на колени, заставляя упереться руками в кровать.
Потому что я не могу видеть его лицо сейчас. Не тогда, когда это всего лишь секс по необходимости. Не тогда, когда я еще не готов принять тот факт, что мне придется удовлетворять желания парня.
Я растягиваю его медленно, стараясь не делать больно. Выцеловываю плечи, где меньше шрамов, но не касаюсь спины, хотя эта россыпь родинок как в моих снах возбуждает до головокружения. Две ямочки на пояснице, руки, вцепившиеся в простынь на кровати. И всё это в приглушенном свете лампы.
Мне хочется, чтобы в следующий раз было по-другому. Я клянусь себе, что следующий раз будет. Не потому, что так хочет его болезнь, не потому, что у меня перед глазами не сам Томас, а образ из сна. А по обоюдному согласию. Сопливо, излишне романтично, но искренне.
Я шепчу ему на грани слышимости:
— Прости.
Я чувствую как расслабляется всё его тело и вхожу. Медленно, чуть надавливая ему рукой на поясницу, заставляя прогнуться. И кладу одну руку поверх его, сжимая. В этом должен быть хоть отголосок каких-то чувств.
Я никогда не сделаю ему больно. Поэтому двигаюсь медленно, слыша сбитое дыхание Томми, говорящее мне больше, чем его искусственные, томные стоны под Минхо. Его тихие просьбы двигаться быстрее, шепот на одном дыхании, руки, цепляющие простынь говорят больше всего на свете. Я кладу одну руку на подтянутый живот, на тот редкий участок кожи, не тронутый лезвием, проникаю чуть глубже и резче, чувствую, как двигаюсь внутри Томаса. И этого движения ему хватает, чтобы кончить, прошептав тихое, на полустоне:
— Ньют…
Я кончаю следом, уткнувшись носом в сгиб его шеи, тихо зашипев от того, с какой силой Томас сжимает меня.
Он все еще упирается дрожащими руками в кровать. Я всё еще внутри него, не рискуя прервать момент, когда мы оба пытаемся прийти в себя, отдышаться, осознать.
Томас тихо произносит, уронив голову на простынь:
— Поцелуй меня.
И всё, что я могу сейчас сделать, это коротко коснуться губами его мокрого виска.
========== Часть 17 ==========
Томас закрывается в ванной, и я понимаю, что ему не очень хорошо по моей вине. Скорее морально, чем физически, он подавлен, потому что ночью я ухожу. Поспешно ретируюсь в свою комнату, потому что не могу видеть карамельные глаза, подернутые послеоргазменной дымкой. Это всё равно что вкушать запретный плод. Глаза — чертово зеркало души. Его глаза — мое грехопадение. Окончательное, бесповоротное, без возможности увидеть когда-либо рай. Потому что рядом с ним всегда ад. И я понимаю, что эта ночь была подобно подписи в контракте на мой не возврат к относительно нормальной жизни. Пути назад нет. Черта пересечена.
Я хотел остаться в его комнате. В приглушенном свете лампы, на скомканной по краям простыни, в отягощающем молчание. Но остаться. Я не хотел уходить. Но вынужден. Потому что милые объятия, короткие поцелуи, переплетение рук и ног, тихие смешки — это не для нас. Разные комнаты, холодный душ, сигареты, кокаин — это моё. Это наше.
Внутри двух комнат и огромной кухни, за разными стенами, будто чужие. Хотя теперь мы стали друг другу своими. Близкими. И в то же время ахиренно далекими.
На утро я вижу Томаса лишь мельком, перед тем, как он забегает в ванну, закрываясь там. Откладываю в сторону конспект по английской литературе и отставляю кружку с кофе, встаю и подхожу к двери.
— Томми, все нормально?
Слышу, как включается вода, и раздается злобное:
— Нет.
Ну хотя бы честно. И хотя по интонации даже идиоту станет понятно, что меня тут не особо хотят слышать, а уж тем более видеть, я не отхожу ни на шаг от двери. Томас, судя по звуку прислонившийся к двери, говорит:
— У тебя через полчаса занятия. Иди.
— Позвони мне если что.
Тихий смешок из-за двери:
— У меня нет твоего номера, долбоеб.
Я сам невольно улыбаюсь, слыша его веселый голос, представляя, как его карие глаза разбавляют карамельные блики, отблески мимолетных положительных эмоций. Такие редкие, но искренние.
Я подхожу к столу и беру маркер, которым подчеркиваю важные моменты в конспектах, вытаскиваю сигарету из пачки. Закуриваю и иду в комнату за телефоном. Прошлый свой номер я знал наизусть, но раз уж мудак-папаша сменил мне симку, то придется немного покопаться.
Вода в ванной тихо капает, я сажусь перед дверью, за которой сейчас стоит Томас, и пишу на дверном проеме несколько цифр своего номера.
— Звони если что, Томми.
И я впервые за все время делаю звук чуть громче и кладу телефон в карман не по привычке, а потому что мне теперь есть от кого ждать звонка.
Думаю, это было предсказуемо, что за четыре часа занятий стандартный рингтон айфона ни разу не разорвал монотонный гул в кабинетах. В принципе, я не маленькая девочка, чтобы тешить себя каким-то несбыточными надеждами, а потому никакой особой печали по поводу звонка не испытываю.
Когда я захожу в столовую, Тереза тянет меня не за наш столик, а за самый дальний, находящийся в самом темном углу около кофейного автомата. Беру себе кофе и сажусь рядом с Арисом. К моему счастью, Галли здесь нет и, судя по лицам брата и сестры, и не было. Я только открываю рот, чтобы спросить, куда делся этот обмудок, как Арис, с каким-то немым сочувствием смотрящий на меня, говорит:
— Минхо выписали.
Господи, Арис, не смотри на меня так. Только не ты. Я не хочу видеть в твоих голубых глазах эту чертову жалость ко мне. Посмотри, кого ты жалеешь. Сочувствовать мне — все равно что жалеть труп. Вроде тебе легче, а ему без толку. Потому что какая польза от слез, причитаний, взглядов, если ты разлагаешься, если в тебе копошатся опарыши, а от твоего
