Арис сидит на кухне на полу, хотя сейчас не май месяц и, несмотря на отопление, в корпусах прохладно, раскладывает перед собой листы. Узнаю в них страницы из моего личного дела. Сажусь рядом с мальчишкой, закуривая. Холодные руки отбирают у меня сигарету, и я вижу, как Агнес глубоко затягивается, выпуская дым тонкой струйкой вверх. Его пальцы дрожат, и я сжимаю тонкую руку в своей, пытаясь согреть. Арис закрывает глаза. Выдыхает. Медленно, будто пытаясь вспомнить, как дышать. И я понимаю, что всеми этими жестами даю ему какую-то ложную надежду.

Одним своим поступком я могу наломать таких дров, что щепки, летящие от них, заденут всех.

И я отпускаю руку Ариса, быстро беря листы. Агнес открывает глаза. Поправляет волосы одним быстрым, каким-то нервным движением. Я стараюсь не смотреть на него, утыкаясь в лист. Буквы перед глазами сливаются в сплошной поток. Мне кажется, что проходит вечность, пока я пытаюсь разобрать хоть что-то из написанного. Арис подает мне сигарету. Затягиваюсь, задерживая в легких дым.

Мальчишка начинает говорить, забирая лист из моих рук:

— Это Бренда передала. Сказала внимательно просмотреть.

Поворачиваюсь к Арису, вопросительно изгибая бровь.

— Так вот, — со вздохом продолжает Агнес. — Они отменили психотерапию и изменили диагноз. Ты официально теперь не наркоман. Просто психически нестабильный и опасный для общества. И, черт возьми, Ньют, я не знаю, кому ты перешел дорогу, но твой перевод в другое учреждение лишь вопрос времени!

Я слышу не скрытое отчаянье в голосе Ариса. И невольно прижимаю его к себе, в одну затяжку докуривая сигарету и кидая в пепельницу на столе. Естественно, промахиваюсь, так что на деревянной лакированной поверхности наверняка останется след.

Я утыкаюсь в русую макушку носом и говорю то, во что сам хочу верить:

— Я останусь здесь. Я помню, как мечтал свалить побыстрее. Но теперь останусь. Любым способом. Чего бы мне не стоило.

Я возвращаюсь в комнату, когда уже в коридорах выключают основное освещение. От меня воняет, как от пепельницы, что, в прочем не удивительно, а новая пачка сигарет, оставленная привычно мне Томасом, опустела еще в шесть часов. Смотрю на часы, висящие в холле. Десять вечера. За этот вечер меня не разу не покинуло чувство того тяжелого камня в животе, того комка страха, затаившегося внутри. И на подходе к комнате это все лишь удвоилось.

Захожу, не включая свет. Скидываю кеды, проходя кухню, оставляя один кед в комнате, а другой — на пороге. Мне не нужно идти тихо, чтобы услышать тихий вой в комнате Томаса.

Не срываюсь с места, потому что меня тянет вниз. К полу, на котором валяется пепел от сигарет и найковские кроссовки Томаса. Но я вдыхаю глубже. И открываю дверь.

Кареглазый забился в угол за кроватью. Тихий вой доносится именно оттуда. Это не похоже на крик от бессилия или от боли. Отчаянье. Как будто раненый зверь, попавший в капкан, не имеющий возможности выбраться. И я боюсь лишний раз прикоснуться к Томасу, чтобы не сделать больно.

— Томми?

Он поднимает голову. И я вижу зрачок, затопивший радужку. Я так часто это вижу, что ненароком начинаю думать, что он под кайфом. Вот только взгляд, несмотря на черноту, ясный, не туманный, как часто бывает, смотрит прямо на меня.

— Ньют…

Голос парня хриплый, тихий, вкрадчивый. Проникающий под кожу, под кости. Он говорит таким тембром, что мне хочется его ненавидеть. Так, как было раньше. Так, как теперь не будет никогда.

— Не пускай меня к Минхо. Прошу.

В карих, почти черных глазах столько мольбы, что я готов упасть перед ним. Забить на свою гордость, спрятать ее в дальний угол. Но я не позволяю себе пасть настолько низко.

Томас медленно встает, опираясь на стенку, и я понимаю, что его зрачки так расширены не из-за кайфа, а из-за возбуждения. Я знаю, что сегодня мне придется исполнить свое обещание.

Кареглазый падает на меня, цепляется руками за мою кофту и шепчет, как в лихорадке:

— Не отпускай, пожалуйста. Ни к нему. Никогда.

Горячие, потрескавшиеся губы касаются моей шеи. Чуть ниже кадыка Томас прикусывает кожу, и я тяну его за волосы, отстраняя от себя.

— Отпусти, — шепчет зло, в раз меняя мольбы на приказы. — Или трахни меня, или отпусти к нему. Сделай хоть что-нибудь!

Знаете, я никогда не мучился вопросом о своей ориентации. Пялил пьяных девиц в прокуренных каморках клубов, в тесных, заваленных вещами комнатах чьих-то квартир. Но одно дело — секс по пьяни, под кайфом, когда организм, думая, что умирает, просто требует. А другое дело… Томас. Вот он, порочный, с красными губами, с черными глазами и стояком, упирающимся мне в бедро, стоит передо мной, всем своим существом крича: ну же, бери меня!

И мне непросто соглашаться. Потому что я не хочу его терять.

Это не любовь. Не романтика. Это необходимость. Ради него. Ради меня.

Мы не целуемся. Потому что это уже будет чем-то вроде намека на любовь. Когда-нибудь мы в полной мере осознаем всё происходящее между нами. Сейчас мы не друзья, которыми никогда не были, не любовники, занимающиеся страстным сексом, и тем более не пара, у которой даже в постели безмерная любовь.

Сейчас между нами жестокий расчет и чертова, бьющая под дых, реальность.

Никогда не спал с парнями. Что делать, знаю лишь теоретически. Но это не останавливает меня.

Томас лихорадочно шепчет:

— Не отпускай, прошу.

Стягивает с меня кофту, покрывая мелкими поцелуями мою шею, плечи. Я тяну его за волосы, заставляя закинуть голову назад до хруста, до болезненного шипения. Я не хочу делать ему больно. Никогда. Я не оставлю на этом теле ни единого засоса. Ни единого пореза. Я не хочу видеть ничего, кроме родинок. Мне остается лишь радоваться тому, что в комнате полумрак, разбавляемый светом небольшой лампы на столе. Потому что стягивая с кареглазого кофту, я чувствую под пальцами шрамы. И мне больно их касаться. Противно. То, что пишут в романах, о том, как парень готов просто молиться на каждый даже самый уродливый шрам своей второй половинки — это бред. Видеть, касаться, хотя у самого есть подобные отметки на теле, невыносимо. Чувствовать белую, не до конца затянувшуюся кожу на спине, на груди, на плечах — это не кайф, не удовольствие. Это боль, пропускаемая от кончиков пальцев до самого нутра.

Томас тяжело дышит, будто захлебываясь воздухом всякий раз, когда я случайно касаюсь его члена через толстую ткань джинсов. И всякий раз мне хочется