Но Томас остановил меня. Он продолжает держать мою руку.
И в столовой все та же тишина.
Томми набирает в грудь побольше воздуха, будто собираясь сказать что-то очень громко. Но вместо этого я целую его.
Затыкаю его самым банальным способом. Не чтобы он молчал. Чтобы я не убил никого. Ни словами, ни руками. Я оглаживаю правой рукой, той, что готов был резать Галли, скулу Томаса, покрытую родинками, провожу по щеке. Целую его, потому что он мой якорь.
Вот он, способ продержаться тут и не умереть.
Мой самый дерьмовый способ. И самый прекрасный. Он.
Мой сломленный. Мой якорь.
Мой.
Комментарий к Часть 13
*цитата с просторов интернета. Полностью статью, которую цитирую, читать здесь: http://www.rosbalt.ru/generation/2013/02/13/1093554.html
========== Часть 14 ==========
Даже собственное отражение смотрит с презрением. Гадко ухмыляется разбитой губой, упрекает. Ну-ну, образина, издевайся сколько влезет. Смейся, ругай меня за мои слабости. Да, я слабак. Да, наркоман. Раньше я этого не признавал, и мне кажется, что это было так давно, будто не в этой жизни.
Пожалуй, действительно, не в этой. Потому что-то, что было до осени, вся та жизнь кажется совершенно другой, далекой, недосягаемой. О ней напоминает лишь разбитый айфон и чемодан с покоцанными колесиками. Ничего. Совершенно ничего не осталось прежнего. Меня ведь тоже не осталось, да?
Был Ньют и сплыл. Ха. Отражение смеется, но быстро прекращает, продолжая с насмешкой глядеть на меня.
Презираешь, да? За мимолетный порыв при всех, за то, что выставил свои чувства на показ. Дал слабину. И всё рухнуло.
Я целовал Томаса, а вся наша репутация, все наши связи с внешним миром, всё наше спокойствие рушилось. А мы даже не замечали. Пока над моей головой не раздался свист. Этот звук я узнаю всегда, в любой момент, даже когда мне нет дела до всего мира.
С таким свистом пролетают только метательные ножи.
Я стою перед зеркалом и, пока отражение ехидно ухмыляется, вспоминаю, как я повернулся. Конечно же, за спиной стоял Минхо. Почему я не удивлен? Ни кривя душой, у него сильные руки, так что он вполне мог сделать мне дырку в голове одним из своих ножей. Но промахнулся. Не попал не потому, что не хотел убивать, а потому, что его трясет. От злости.
Рука Томаса сжимала мою. Не испуганно, лишь в попытке хоть как-то меня удержать. Прости, Томми, но нет. Я выдернул свою руку, зная, что сейчас просто сорвал с себя цепь спокойствия.
Выдернул нож, почти попавший мне в голову, из стены. А дальше все как в тумане. Очнулся лишь тогда, когда бил лежачего Минхо ногами, выбивая из него последнее дыханье.
Лежачего не бьют? Правильно. Его добивают. И еще удовольствие от этого получают.
Это было сравнимо с кайфом.
Пока меня не начали оттягивать от азиата, который еле дышал и хрипел.
Путь до комнаты был быстрым как никогда. Тереза тянула меня за руку, пока Томас остался в столовой. С Минхо.
Я знаю, что он вернется к этому чертову азиату. Когда я не смогу удовлетворить его похоть, когда не смогу дать ему безграничную любовь, но с ней и боль, он просто уйдет.
И уже сейчас я готов с этим смириться. Потому что быть с Томасом всё равно что пытаться схватить ветер. Тебе кажется, что вот он, в твоих руках, но он исчезает. Улетает, чтобы потом придти, снести всё на своем пути, и, оставив за собой развалины, пропасть.
Отражение шепчет:
— Поддался, да? Влюбился в этого больного? Что же скажет мамочка? А папочка? Ой-ой.
Хочется разбить стекло. Смотреть, как осколки впиваются в руку, как идет кровь, как чертово отражение искажается от боли. Но я лишь стискиваю кулаки. Вот начиная с этого момента моя жизнь превратится в ад. В мой личный, тесный котел с презрением и усмешками, с плевками в спину и постоянными драками. Потому что теперь я белая ворона среди прогнивших черных. И больнее всего осознавать, что я подверг этому Томаса. Его и раньше недолюбливали, но от публичного унижения его спасало унижение от Минхо. Этакое авторитетное насилие, после которого человека не тронешь. В этом месте всем всё равно на твою ориентацию. Но на мне клеймо: гей. Выплюнутое кем-то из парней в столовой. Я запомнил его прыщавое лицо, чтобы при встрече дать в эту морду, посмевшую говорить, повернувшись ко мне спиной. Если такие слабаки не могут высказывать в лицо, то им не за чем жить.
В этом месте насилие вполне нормально. Я как-то услышал от одноклассников, что уже месяц не было убийств, чему удивляются все.
Я предмет для ненависти. Потому что остальные выставляют на показ свою жестокость и насилие. А я свою специфическую любовь.
Прилюдно унижать, бить, вжимать в стену, оттягивая больно волосы, чтобы показать превосходство — это нормально. Даже если любишь. Даже если взаимно.
Потому что люди любят чужую боль, чужое горе. Потому что завидуют чужому счастью.
Я отхожу от зеркала. Образина в нем затихает, будто услышав мои мысли.
Обреченно включаю холодную воду и засовываю голову под кран.
Телефон, лежащий на стиральной машинке, разрывается мелодией, стоящей на звонке и заглушающей любые звуки за пределами ванной. Я резко дергаю головой, стукаясь макушкой об кран. Сдерживаю поток матов, приберегая его на потом.
Потому что мне звонит отец.
Это понять легко. Моего номера нет ни у кого, кроме как у моего дорогого папаши.
Спокойно. Соберись. Чтобы он не говорил, главное молчать, слушать и терпеть. Пока играет музыка, я достаю сигарету из пачки, валяющейся на полке. Сигареты явно принадлежат Томасу, и у меня невольно щемит где-то слева, в груди. Закуриваю. Провожу по сенсору, отвечая на звонок.
Затягиваюсь, глубоко, наполняя легкие дымом, когда отец начинает говорить:
— Ну, здравствуй, сын.
Я выдыхаю дым и киваю. Ни слова. Как всегда. Вот и все мои разговоры с отцом.
— Молчишь? Что ж, я не удивлен. Мне тут птичка принесла…
Напрягаюсь. Стряхиваю пепел в раковину, сажусь на стиральную машинку, не к месту вспоминая, что неплохо бы постирать джинсы. Впрочем, мысли о бытовых мелочах помогают немного успокоиться. Всякий раз, когда он говорит свою излюбленную и раздражающую меня фразу про птичку, я успеваю поседеть несколько раз.
— Так вот, сын, — специально произносит последнее слово четко и отточено, будто не к собственному ребенку обращается, а к твари, — мне тут рассказали, что ты там себе развлечение нашел. Томас Флетчер, да? Так зовут твою очередную манию?
Сильно сжимаю
