Девушка превратилась в маленькую девочку, оставаясь при этом взрослой в теле ребенка.
«Бред, бессмыслица!»
Инна стала Евой и привычно прислушалась к тому, о чем говорили на кухне.
– И чё я после этого должна – ноги ей целовать? Вот они у меня где! – Раздался звучный хлопок. Голос говорившей был, кажется, знаком. – Сам сел и мамашу свою посадил! Сели мне на шею и поехали. И мне еще, главное, говорит! Тычет мне своим сыночком драгоценным! – Говорившая перевела дух. – Давай, за все хорошее!
Посудный звон, означающий, что собеседники сдвинули бокалы.
– Сердитая прям водка какая-то. Где брала?
– В «стекляшке», – вяло ответил другой голос.
– Ну, ясно. Так вот я и говорю… Как пошла на нее! Ты, говорю, на меня хлеборезку-то свою не разевай! Я тебе все зубы твои вставные повыбиваю!
Инна поняла, почему голос ей знаком. Дурацкое словечко «хлеборезка», эта фраза «как пошла на нее». Конечно же, на кухне сидела та полная продавщица, которую Инна встретила, когда в первый (или какой на самом деле?) раз приехала в городок.
«Неужели это моя мать?»
Но следующая фраза показала, что это не так.
– Ладно, чё все обо мне-то. Сама как?
– Не могу больше, Ирка, – сказал второй голос, и сердце Инны подскочило к горлу. Это явно была хозяйка дома, Зоя Панкратова. Больше некому.
«Значит, это моя мать. А где же Сева?» – подумала Инна, и тут Ира задала ее вопрос вслух:
– Где твои-то?
– Мотаются где-то. Пускай бы и не приходили.
В голосе Иры прорезались сочувственные нотки:
– Так плохо, что ли?
– Куда уж хуже. Раньше хоть Витька был, все не одна. Пусть и пил. А все же человек, не эти… уроды.
– Ты не крутенько так-то? Все же детки родные.
– Какие они мне родные? – вызверилась вдруг Зоя. – Не смеши! Уроды самые натуральные! Молчуны проклятые! Мороз по коже от них. Все между собой, а на меня – как на дуру. А я дура и есть, Витьку послушала! Нечего было их брать тогда! Может, и он бы жив был!
– Тихо, тихо, мать, ты чего? Ты думаешь… – голос Иры упал до шепота.
Инна сидела в своем ящике ни жива ни мертва, ожидая, что скажет Зоя. Но вместо этого прямо в ухо ей вдруг кто-то прошептал:
– Ты не верь.
Напряжение достигло пика, и Инна, обнаружив, что в шкафу есть еще кто-то, кроме нее («Сева? Это вроде его голос?»), завопила и с криком вывалилась из шкафа.
Сразу все исчезло – Зоя и Ира, звон бокалов, голоса.
Инна снова была одна в пустой прихожей, возле распахнутой дверцы пустого старого шкафа. Кое-как поднявшись на ноги, стараясь отойти от пережитого, Инна пошла дальше.
Справа была узкая маленькая кухонька, впереди – комната. Вот и все хоромы. Она осмотрела их за полминуты.
Никакой мебели, кроме двух стульев, в комнате не было. То ли хозяева забрали при переезде, то ли жулики растащили. На отваливающихся от стен обоях в нескольких местах виднелись квадраты и круги: видно, прежде тут висели часы или картины.
Как в такой конуре можно жить вчетвером или втроем? Немудрено, что люди постоянно ссорились, выходили из себя. Никакого пресловутого личного пространства, вся жизнь – на виду у других. Неудивительно, что маленькая Ева любила прятаться в шкафу.
Да еще при такой матери…
На ум пришли странные, страшные Зоины слова. Что она имела в виду?
Инне нужны были объяснения, но квартира молчала. Больше никаких импульсов, никаких знаков – обычная брошенная людьми комнатенка.
Может, нужно позвать ее, Зою? Ведь зачем-то же Инну сюда привели! Она набрала воздуху и произнесла, внутренне морщась:
– Мама? Ты здесь? – Прислушалась и снова проговорила: – Мама!
– Она не откликнется, детка!
Инна, которая стояла лицом к окну, резко развернулась и увидела рядом с собой женщину, которая сидела на одном из уцелевших стульев. Темноволосая, худощавая, с острыми скулами и светло-карими глазами. Узкие губы накрашены оранжево-коричневой помадой. Поверх темного платья – янтарный кулон на золотой цепочке. Взгляд у нее был удивительный – он буквально искрился добротой и лаской. Давно уже никто не смотрел на нее с такой любовью.
– Инна Валерьевна, – сказала Инна, будучи не в состоянии произнести еще хоть слово, чувствуя, что ее переполняют чувства.
Какие – она и сама не могла понять. Радость, благодарность, щемящая грусть, нежность.
Инна не понимала, как человек, которого она не помнила, который оставался для нее незнакомым, мог вызывать в душе такую эмоциональную бурю.
– Раз вы тут, значит… тоже умерли?
– Рак в две тысячи восьмом, – с безмятежной улыбкой проговорила Инна Валерьевна. – Тебе нелегко пришлось, детка. Но так было нужно.
– Я не понимаю, ничего не понимаю, – сказала Инна, чувствуя, что вот-вот заплачет.
– Время пришло, детка. Ты вспомнишь. Я покажу.
– Мне страшно, – пожаловалась Инна. – Здесь так жутко. Мертвецы, тайны, шепчущий дом.
– Шепчущий? – вскинула брови Инна Валерьевна.
– Мне показалось, я слышала, как он говорил со мной. Тут, рядом.
Бывшая директриса скорбно покачала головой:
– Ты права, этому дому есть о чем поведать. Но ты не должна бояться его. Только не ты.
Фраза прозвучала туманно, но просить объяснений Инна не стала. Она ждала, когда Инна Валерьевна захочет рассказать обо всем сама.
– Присядь.
Инна молча повиновалась: взяла второй стул, что стоял в комнате, и села рядом.
– Не сердись, что не могу рассказать тебе сразу все – твоя память закрыта. Запечатана. Она должна просыпаться постепенно, иначе поток информации, которую сложно принять, может навредить тебе. Может, хочешь спросить о чем-то?
– Я действительно жила здесь с отцом, матерью и братом?
– Да. Ты – Ева Панкратова. Дай мне руку.
Инна Валерьевна протянула ладонь. Прозрачные, как горный ручей, камушки, которые украшали часы-браслет, сверкнули на солнце.
– Не бойся. Покажу тебе кое-что.
– Я не боюсь, – сказала девушка, протягивая руку в ответ.
Их пальцы соприкоснулись. Рука Инны Валерьевны была теплой и гладкой, а прикосновение – приятным, успокаивающим.
– Смотри мне в глаза. Сейчас ты увидишь. Увидишь сама, дорогая…
Глава 20
ЗОЯ. 1989 ГОД. АПРЕЛЬ – МАЙ
Яркое утреннее солнце било в окошко, слепило глаза. Там, снаружи, бушевал апрель: природа ликовала, пробуждаясь, возрождаясь…
«Как хорошо, как правильно – родиться весной!»
Кто это сказал? Теперь уж не вспомнить. Да и не важно.
Отвернуться бы от окна, лечь на правый бок. Но все внутри болит – боль тупая, монотонная. А если попробовать пошевелиться, то сразу как будто раскаленные крючья начинают рвать все изнутри. Лучше уж пусть солнце.
Больничная санитарка приходила с утра, возила серой тряпкой по полу – мыла. И все ворчала про маленькую зарплату, и, кажется нарочно, задевала шваброй кровать. Койка содрогалась, по телу шли горячие волны боли.
Потом санитарка наконец ушла, и явилась медсестра Лена. Она через улицу живет, на Грибоедова. Зоя ее не очень-то знала – так, здоровались при встрече.
– Мне
