Сигруд поднимает голову, когда слышит крик Тати. Кажется, он ее видит — она стоит посреди улицы всего лишь в квартале от него. Хотя он на грани обморока, все равно его охватывает жажда поспешить к ней, побежать, успокоить в момент скорби.

Но потом ее крики… меняются. Они становятся глубже. Старше.

Страннее.

Как будто кричит не одна девушка, но сотни, тысячи слившихся воедино.

Потом улицы наводняет очень яркий белый свет, как будто прямо посреди мостовой взорвалась звезда.

Он слышит, как рядом кричит Ивонна:

— Что за адский ад тут творится?!

Крики продолжаются, но свет меркнет. Сигруд открывает глаза и видит, что Тати парит над мостовой, раскинув руки и ноги, обратив лицо к небу. Даже Ноков кажется ошеломленным таким поворотом событий, судя по растерянному лицу.

Крики прекращаются. Тати очень медленно опускается на землю. Ненадолго приседает, опустив голову так, что волосы падают на лицо.

Затем она шепотом произносит:

— Я… я помню.

И по какой-то причине от ее слов у Сигруда болят уши — или, быть может, разум. Сперва он думает, что они как будто звучат одновременно, но дело не в этом — скорее, услышанные им слова еще не произнесены, он слышит то, что будет произнесено, может, в следующую секунду или еще через секунду, и это странное, шизофреническое чувство ломает его.

Ивонна склоняется к ней.

— Тати? — нервно спрашивает она. — Тати, это ты?

Девушка встает, ее лицо по-прежнему скрывают волосы.

— Нет, — говорит она. — Нет, это не так.

Потом она запрокидывает голову, и ее крик летит к вершине башни:

— Тулвос! Тулвос, дочь прошлого, ты помнишь? Я помню! Я теперь все помню!

Ноков роняет челюсть. Потом он рычит и кидается на нее.

— Я знаю, кто ты! Я понял, кто ты такая, я понял, кем ты была все это время!

Он опоздал, он слишком далеко. Тати — или та, кем она стала теперь, — отрывается от земли, взмывает в воздух и летит прямиком к далекой стене, туда, где совсем недавно приключилась Божественная битва.

И когда она приближается, все… останавливается.

Ноков, который был полоской тьмы в считаных футах позади Тати, замедляется, пока не зависает в небе, словно черное насекомое в ловушке янтаря.

Ивонна, которая поворачивалась, чтобы посмотреть вверх, цепенеет как статуя, ее волосы застывают в причудливом положении, словно она плывет под водой.

Сигруд озирается, тяжело дыша. Ему теперь очень трудно оставаться в сознании, но он видит частицы пыли, повисшие в воздухе, далеких мирградцев, замерших на полушаге, убегая прочь, и даже мотылька у ближайшего уличного фонаря, чьи изящные белые крылья застыли на полувзмахе.

— Ивонна, — говорит он, задыхаясь, — Ивонна, что… что происходит?

Она не отвечает. Она словно висит в пространстве, не шевелясь.

Голос Тати звенит над ним, громкий и неистовый:

— Дочь минувшего, узнаешь ли ты меня? Ты меня знаешь, Тулвос, ты меня знаешь? Ты помнишь, когда мы были одним? Ты помнишь, что с нами сделали? Ты помнишь, кем мы были?

И Сигруд мгновенно все понимает.

Он понимает, почему Шара врала ему в убежище. Он понимает, почему она хотела остаться в живых и задержать возвышение своей дочери.

Он понимает, кем был искалеченный божественный ребенок, чьи владения оказались так велики, что угрожали всем изначальным Божествам.

Он вспоминает, как Олвос говорила: «Скоро стены вырастут, и заря окажется под угрозой. А время, как всегда, останется нашим самым страшным врагом».

Мысли Сигруда неудержимо летят. «Что, если божественный ребенок был не просто искалечен?» Он вертит головой, игнорируя жестокую, ужасную боль, и пытается увидеть Тати, которая приближается к Мальвине. «Что, если его разделили надвое? На двух разных людей, которым было запрещено приближаться друг к другу, которых заставили забыть друг о друге, иначе вся реальность оказалась бы под угрозой…»

— Они время, — говорит он слабым голосом. Моргает, чувствуя приближение обморока. — Прошлое и будущее — половинки одного целого. Они само время.

Голова слишком тяжелая. Он роняет ее на грудь. Потом закрывает единственный глаз, и приходит тьма.