Лежать сзади цепи невозможно; как то стыдно за свое бездействие и хочется принять участие в бою непосредственно, и взяв у раненого солдата винтовку, обыкновенно офицеры сами ложатся в цепь… Тут уже забываешь и опасность, и пули, и все окружающее, остается только далекая мишень, то появляющаяся, то скрывающаяся…
Пришлось выдержать кавалерийскую атаку… От опушки вдруг отделились конные фигуры гусар в ярких костюмах, красных рейтузах и красных шапках, проскакали они шагов 500, но в шагах 400 от нашей пехоты, открывшей дружный, частый огонь, австрийские гусары повернули коней и поспешно врассыпную ускакали обратно в лес…
«Не выдержал… ускакал… где ему!..» — перекликались в окопах солдатики, заряжая винтовки…
Так же неудачно пытались гусары еще два раза атаковать нас и так же поспешно улепетывали в лес, а между тем на правом фланге все еще ревели пушки и дым над селом уже валил черный, густой и застилал садившееся солнце…
«Баню затопили… теперь мыться пойдем!», — острили солдаты, не терявшие жизнерадостного настроения… И действительно «затопили» сильно… Вскоре загорелось второе село, за ним соседнее, и громадные костры озаряли всю громадную площадь поля сражения.
Сближение шло как-то незаметно, хотя и на самом деле двигались мы медленно, но время летело быстро и, когда сама собою назрела необходимость штыкового удара, когда нервы достигли высшего напряжения, я не помню мгновенья, как все мы встали во весь рост и бросились вперед увлекаемые стихийной, неведомой силой…
В порыве азарта я не замечал бегущих рядом со мною людей, не обращал внимания на трупы, о которые спотыкался и через которые перескакивал, и сознание мое лишь ярко прорезала одна мысль: «пулемет!», когда вдали затрещало, то с перерывами, то долгой неумолкающей дробью, что-то незримое, но несущее смерть!..
Люди падали!.. Падало их много, скошенные огнем пулеметов, но человеческая лавина, неудержимая и стремительная, уже не могла быть удержанной, она вкатилась, сокрушая все и вся, в окопы австрийцев, заваленные грудами тел в сине-серых мундирах, разлилась по улицам пылающей деревни и не было препятствий этим серым однотонно одетым солдатам, достигавших врага всюду своими ужасными штыками.
Из открытых окон домов сыпался град пуль спрятанных в комнатах пулеметов, над головами выла и рвалась шрапнель, по разоренной улице в бешеном вихре неслись австрийцы, настигаемые нашими солдатами.
Когда, бросив шашку и вынув револьвер, я выстрелил прямо в бежавшего мне наперерез австрийского унтер-офицера, австриец, схватившись за лицо, упал как-то нелепо набок и начал странно дергать ногой. Крики и ругань солдат, вытаскивавших из избы отбитый у врагов пулемет, отвлекли меня от созерцания умирающего… Сумерки уже спустились, но было светло!.. Четыре деревни, четыре пылающие факела заливали небо золотым пурпуром.
Сзади из леса поспевала наша пехота и выезжала на новую позицию, грохоча колесами, артиллерия… Неприятель отступал, а его батареи прикрывали бегство, засыпая разоренную деревню дождем шрапнели… Мы миновали мост через высохшую речонку и начали приводить в порядок роту, когда подброшенный какой-то силой в бок и вверх, я вдруг перестал видеть избы и дорогу; в поле зрения еще несколько секунд оставалось темно-багровое небо с седыми полосами ползущего вверх дыма… После тяжелый туман начал давить голову, казалось уходило все, и силы и самая жизнь… Не вспоминалось ни прошлой жизни, ни милых лиц, а почему-то в память пришел одинокий, высокостоящий под долиной, простой деревянный крест!..
* * *Пробуждение в госпитале было полно тихой молитвенной радости. Пережитое кажется теперь сном, но не сном внушающим ужас; пойти второй раз в «бой», я уверен, уже легче, потому что это короткое, страшное для непосвященного слово уже разгадано и утратило свою пугающую таинственность.
После боя
Последним звеном внезапно оборвавшейся цепи исключительных переживаний и необыкновенно острых ощущений был отдаленный сперва, приближающийся вой снаряда, быстрый, тупой и стремительный удар в голову и грохот разорвавшейся позади шрапнели.
С этого момента стройкой последовательности впечатлений уже не было, ее сменили какие-то обрывки воспоминаний, разрозненные и незначительные, как отдельные стекляшки разбитого калейдоскопа… Но серый тяжелый туман, давивший голову все сильнее и сильнее, скоро заволок все своим липким и дурманящим, как хлороформом, покрывалом, — не стало ни мысли, ни боли, ни сожаления, сошла ночь непроглядная и благотворная…
Когда я очнулся, была действительно ночь… Прямо надо мной чернел бездонный полог неба и мелкий дождь назойливый и холодный давно превратил дорогу в глиняную кашу.
Воздух был спокоен… гул орудий умолк, ружейной трескотни не было уже слышно и только тлели развалины домов, спаленной нашей артиллерией, деревни.
Первое впечатление было холод, и только холод, заставивший стучать зубы, хотя глина, на которой я лежал, была тепла, как хорошо нагретая постель… Дождь давно промочил тонкий китель и рейтузы, холодные струйки бежали по телу, встать же было немыслимо самому: мучительно начинала ныть нога и в голове, тяжелой и опухшей с одной стороны, гудело, свистело и грохотало что-то, как на поле боя во время канонады.
И лежа все так же на спине, в колее глинистой дороги, я видел в обе стороны от себя обгоревшие черные или еще догоравшие развалины домов с торчащими черными трубами, в канаве слева почему-то походную кухню, повалившуюся на один бок, а кругом на улице, в отдалении и рядом со мною, десятки человеческих тел, частью живых, стонущих и пытающихся поползти, частью уже мертвых или убитых, сразу разбросанных случаем в самых неожиданных и странных позах.
Рукой слева от себя я тотчас же нащупал свой же потерянный револьвер и еще какой-то странный предмет, который потом оказался австрийским потайным фонарем, справа же рука натолкнулась на лежащего совсем близко человека… Почувствовав руку вдруг увлажнившейся, я поднес ее к губам… Вкус был солоноватый и жидкость липкая, — несомненно кровь!..
Вспоминая теперь не без содрогания об этих минутах, я удивляюсь, что в то время ко всему этому относился как-то совсем безразлично и хладнокровно: отер руку о китель и попытался рассмотреть своего соседа…
Это был русский солдатик, совсем молодой, с курносым лицом деревенской девки; он был жив, по крайней мере щеки его судорожно вздрагивали.
Около него лежала винтовка с согнутым штыком, и солдатик впился в ее ремень темной от крови рукой…
Ранен был он, вероятно, в грудь, так как, когда я пробовал окликнуть его, он открыл глаза, но вместо слов из горла вырвалось лишь клокотание и хрип.
Теперь уже слух, немного привыкший к тишине, различал стоны и вздохи других раненых… Всмотревшись в темноту, я увидел около опрокинутой кухни сидевшего на краю канавы солдата…
Чувствуя невозможность встать и глубоко сожалея о теплом углублении в
