шурша о листья низкорослого кустарника, барабаня по крышам повозок и лазаретных линеек и превращая серые солдатские рубахи в черные.

Но люди не роптали.

Это был освежающий, благодатный дождь после двух недель переходов по пыльным песчаным дорогам под знойными лучами августовского солнца, при большом недостатке в воде и отдыхе…

— Бог дождичка послал! — произнес, крестясь, низкий бородатый солдат без сумки и скатки. — Давно пора: поистомились с засухой-то!

Голова у него была забинтована, фуражки не было.

Произнес он эти простые слова таким тоном, словно не было войны, словно не он целый день стоял под австрийскими пулями, словно не он ранен в голову и не он будет целую ночь лежать в окопах и ходить в штыки на неприятельские цепи; казалось, этот низкорослый, бородатый мужик просто вышел из избы в поле и порадовался дождю!..

А мимо ползли все новые к новые колонны пехоты; на горе, грохоча в сгустившемся мраке тяжелыми колесами, приближалась невидимая артиллерия, и слышалось только громыхание, ржанье лошадей и громкие, ободряющие окрики ездовых…

Дорога загибалась вправо и круто спускалась вниз…

Лошадей удерживали, передки набегали и иногда заваливались назад, высоко поднимая к небу дышла. Тогда особенно грозно ругались в темноте фейерверкеры и раздавалась команда:

— «Номера», слезай!

Прислуга орудий соскакивала с ящиков, передки выпрямлялись, и здоровые, застоявшиеся за день, битюги, поощряемые нагайками ездовых, дружно выносили тяжелые орудия на пригорки…

А по бокам шла пехота…

По краям дороги и по косогорам, быстрым шагом обгоняя повозки, шли люди, быстро выстраивались, рассыпались в цепи и исчезали во мраке спустившейся ночи…

III

Дождь шел проливной, и позади за оставленным пригорком и лесом было тихо.

Австрийцев словно не было…

— «Он», ваше б-дие, поди, совсем ушел?.. — высказал-было свое предположение молоденький солдатик, и вдруг, в эту минуту после отдаленного, едва слышного выстрела раздалось над головами характерное завывание шрапнели…

— Вот тебе и ушел! — только успел произнести сосед солдатика, как совсем близко грохнул взрыв и взметнулся в темноте сноп пламени. И в ту же минуту вдали раздалось еще пять выстрелов, и пять шрапнелей завыли в темном небе и с треском обрушились на мокрое, взрытое тысячами ног, поле.

— Тьфу, проклятый! — сплюнул в темноте кто-то, — и перестроиться не даст окаянный….

Австрийцы, кажется, действительно, решили не дать нам перестроиться: их батареи загремели беспрестанным уханьем невидимых орудий, и их шрапнель засыпала на мгновение вспыхивающими с треском кострами все черное, копошащееся поле, по которому двигались каши войска.

Отвечали им только частые поспешные выстрелы наших прикрывающих частей.

Из мрака на дороге среди масс пехоты, около артиллерийских передков и зарядных ящиков, вдруг показалась группа всадников в непромокаемых плащах и надвинутых на лоб фуражках.

Впереди ехал начальник дивизии…

Он спешил вперед, и, догнав головное орудие колонны, приподнявшись на стременах, закричал голосом, заглушившим на мгновение канонаду:

— Артиллерия, на позицию!

Полковник! — продолжал он, обращаясь к батарейному командиру, скакавшему по ту сторону дороги, — живо-о… занимайте господствующий пригорок за селеньем и открывайте огонь… не ждите… живо-о…

Едва успел полковник козырнуть, как кавалькада во главе с генералом уже исчезла во мраке.

— Батарея, на позицию!..

В темноте закричали десятки голосов… Отдельных команд невозможно было разобрать, но каждый понимал, что следовало, и делал, что было нужно…

Кони взметнулись…

— Берегись!.. — заорали на пехоту ездовые, и свернув прямо в поле для сокращения пути, длинная, черная вереница орудий ринулась вперед, разбрызгивая грязь и разбрасывая копытами коней шайки грязи…

IV

Село располагалось на косогоре, а за ним чернел тот гребень, за которым должна была поместиться по приказанию генерала артиллерия…

Внизу протекала, узкая, быстрая речка, через нее был бревенчатый мост, а дальше шла в гору дорога, крутая, с глубокими колеями…

От сильного дождя, перешедшего уже в ливень, реченька сильно вздулась и затопила часть берега, дорога раскисла, и только первые два орудия благополучно проскочили через дребезжащий под тяжелыми колесами мост…

Третье орудие до ступицы колес увязло в мягком, разбухшем от дождя грунте берега, и вся колонна остановилась…

В эту минуту совсем близко, около самой воды, разорвалась шрапнель и на минуту озарила гарцевавшего около моста фейерверкера…

Я увидел в отблеске взметнувшегося пламени на громадном, ширококостном коне мелкого, вероятно, запасного унтер-офицера в облипшей, почерневшей гимнастерке, с рыжей, редкой бороденкой, вокруг худых щек…

Почему-то в эту минуту мне подумалось, что этот рыжебородый фейерверкер, теперь хлопотавший около завязнувшего орудия, до войны был, наверно, сапожником, сидел у окна в зеленом фартуке и мирно точал ботинки, но едва грянул гром, — сложил колодки, снял фартук и вдруг оказался на коне под неприятельским огнем…

И в этой новой обстановке он чувствовал себя так же свободно и ловко, как за своими колодками…

Около орудия уже хлопотал фейерверкер с рыжей бородой, напирая грудью своего громадного коня на запряженных лошадей, кричал высоким, но повелительным и гремящим голосом:

— Бибилашвили!.. вперед!.. пошла!.. вперед!.. наддай, Бибилашвили!..

Черная тень ездового впереди махала нагайкой, раздавалось только фырканье коней и хлюпанье их копыт по воде… Но напрасно!..

— Бибилашвили… вперед… леший, черт… вперед… — надрывались сзади, но пушка, увязнувшая в глине, не двигалась…

А неприятель совсем пристрелялся: его шрапнель с методической точностью сыпалась на нашу перестраивавшуюся пехоту, рвалась в рядах, бросая в быстрые воды речки багровые отблески мгновенных вспышек… Надо было спешить!.. а спереди раздавалась команда:

— Батарея, на позицию!..

Рыжий фейерверкер, которого я почему-то прозвал сапожником, уже соскочил с коня.

— «Номера» слезай!..

— Ребята, к колесам подходи… к колесам!.. — кричали во мраке голоса, — пушку с передка сними!.. Бибилашвили, держи коней, берись, ребята, за колеса!.. держись!..

В темноте копошилась масса людей около колес передка, бил в лицо ледяной дождь, гудел ветер и рвалась с лязгом и свистом австрийская шрапнель…

— Нажми, нажми, ребята!.. разом!.. все разом…

Послышались кряхтение и какой-то треск…

— Легче, легче, черти, — кричал фейерверкер, — не с женой, небось, играете… берись сызнова, нажимай теперича, все разом, пошел!.. раз, два, три-и-и!!..

Вся масса людей смешалась в один черный клубок, сплелась в одном нечеловеческом усилии, увязая ногами в топкой грязи, разрывая в кровь руки, силясь вытащить из глины увязнувшее, бессильное стальное чудовище…

Но орудие не шевелилось… Все снова столпились вокруг…

Опять кто-то кричал на ни в чем неповинного Бибилашвили, опять хватались все за колеса, увязали: по колена в грязи, откуда-то скакали ординарцы с вопросом, «скоро ли выйдет артиллерия на позицию?» и злобно взвизгивая рвались кругом шрапнельные стаканы…

И вдруг, Бог весть, откуда, в стороне, около речки показалась здесь под огнем ночью крестьянская фура, нагруженная каким-то скарбом, с тремя евреями в круглых шапочках и длиннополых сюртуках.

Как попали они сюда, спасая свое имущество, никто не интересовался, но рыжий фейерверкер моментально учел, выгоду этого появления.

Как вихрь налетел он на фуру:

— Эй вы, паны… вылазьте живо!.. Распрягай лошадей… живо ребята!.. Давай на пристяжку!.. Так его, так… пристегни там Бибилашвили…

В одно мгновение еврейские кони были впряжены в орудие, рыжий унтер