Любил он и северные районы, которые, в отличие от земли людей, были в стране туманов самыми теплыми. Там постоянно слышалось пение цикад, а над рисовыми полями воздух дрожал от трепета стрекозиных крыльев; и что особенно важно, там подавали ароматное месиво из жареных трав, щедро сдобренных специями. На юге он чувствовал себя как дома в промерзших провинциях Фризов и Песков, где в любое время суток пили горячий мед у камина. Снаружи не было ничего, только необъятные пляжи и долины, над которыми гуляли бури, да еще вечные ветра и заледенелые острова; однако под островерхими соломенными крышами, где грелись, разделяя ужин, местные эльфы, жизнь протекала приятно и удобно. В награду за затворничество они выходили наутро в ледяные туманы зари, и внезапно мощный порыв ветра уносил тучи, очищая и освещая ширь, раскрывая гигантский свод, безграничное чистое небо, такое огромное, что они в нем тонули, и по этому небу в вышине проносились чайки, слетевшие с тетивы невидимых лучников.
Таков был мир, который Петрус изъездил вдоль и поперек, и я не в состоянии описать во всей полноте пейзажи его гор и побережий, водопадов и озер, вулканов и равнин. Но в каждой провинции были все те же туманы, те же деревья и мхи, именно они придавали этой земле ее самобытность, те же традиции чая и те же деревянные галереи, откуда так хорошо любоваться на огромные чудесные облака. Еще один благословенный дар путешествия: пусть Петрус чувствовал, что еще «не нашел своих туманов» (так принято говорить в тех широтах), но сам статус чужестранца придавал определенный смысл его причуде: наблюдая своих соотечественников, он стал одним из лучших знатоков их нравов, составив за время скитаний такую полную картину, какую мало кто из эльфов мог себе вообразить, и, по-прежнему вздыхая по неуловимому «далеко», научился глубоко любить свой народ и его образ существования на своей земле.
Ибо пейзажи туманов есть альтер эго душ, в которых эти туманы воплощаются. Человеческие существа, отделяющие того, кто смотрит, от того, что он видит, и творца от творения, не способны понять эту игру зеркал. Эльфы воспринимают свои земли не как кусочек мира, где они обитают, а как динамичные силы, в которые вливается их собственная энергия, в то время как чай позволяет воспринять это великое жизненное слияние внутренним слухом и зрением – поэтому они видят не просто пейзажи, но в каждой долине, в каждом дереве и в каждом саде открывают проявление космоса во всей его полноте, взаимосвязанную необъятность, до бесконечности отраженную туманами. Потому их народ по природе своей миролюбив, ведь целое и помыслить не может бороться с целым; точно так же эльфы были бы изумлены самой возможностью рассказывать истории, как это делаю я: в подобных рассказах они бы увидели лишь куски, произвольно вырванные из нерасторжимости жизни. Вместо этого их дни протекали мирно: они пили чай, пробуждавший осознание всеобщего единства, трудились, дабы способствовать доброму порядку в сообществе, а потом, когда чай был выпит, а долг исполнен, пестовали свои сады, сочиняли и читали стихи, пели, упражнялись в гончарном деле или каллиграфии или в любом другом занятии, которое люди так ценят в качестве изысканного времяпрепровождения, а эльфы воспринимают как естественное продолжение гармонии мира, как приливы и отливы действий, включенных в движение туманов, тем самым обретающих свою плоть. Та часть Петруса, которая оставалась добропорядочным эльфом, пребывала от всего этого в восторге, но он все равно чувствовал, что ему чего-то не хватает, и библиотека дала этому объяснение.
Однажды, когда в присутствии интенданта он удивился тому, что книги и свитки парят в воздухе, она пояснила:
– Эти тексты и рисунки несут в себе сновидения туманов.
И действительно, эти сновидения в библиотеке принимали форму переплетенных книг, где рассказывалась история туманов, свитков поэзии, прославляющих туманы, или пергаментов с записями великих деяний, случившихся в туманах, и все это в сочетании с тончайшей графикой, неизменно изображавшей деревья и горы в туманах. После нескольких десятилетий чтения однажды вечером он вместо ужина разглядывал туманную фреску, элегическую и историческую, которая, казалось, вобрала в себя всю эльфийскую литературу и искусство, и отчаивался понять, что толкает его день за днем искать в ней еще нечто, когда-то подсказанное дикими травами фарватера. Он любил читать, однако читал он, как некоторые молятся, в сосредоточенности неподвижного путешествия, проникнутого бесценным ощущением реальности, в чем ему отказывала обычная жизнь. Но эта долгожданная свежесть быстро иссякала, растворяясь в бесконечных повторах монотонных воспеваний, и от всех его путешествий по фарватерам, как и от поэзии, с годами в нем только нарастало все более острое чувство неудовлетворенности. К Петрусу я испытываю особую нежность, и хотя я любила мир эльфов, каким он был до падения, мне понятны также и те странные устремления, что гнездились в сердце Петруса, – нужно чувствовать себя немного чужаком в мире, чтобы пожелать воссоздать его заново, и нужно оставаться загадкой для самого себя, чтобы захотеть ступить за грань видимого.
Однако не подумайте, что он не любил родную землю: в тот момент, когда он предугадал ее конец, он почувствовал, как разбилось его сердце. Это случилось через четыре десятилетия после его приезда в Кацуру, когда он впервые отправился в Рёан. Фарватер между Кацурой и Рёаном был неустойчивым в силу любопытного топологического каприза, расположившего два крупнейших эльфийских города в диаметрально противоположных концах их мира, в его самой высокой и самой низкой точках, и создавшего таким образом поток напряжений, превращающий восьмичасовую навигацию в одну из самых непредсказуемых для Нандзэна. Поэтому фарватер часто закрывался, и Петрус, после целой череды сорвавшихся поездок, отправился туда, уже объехав три четверти страны. После довольно беспокойного плавания – но турбулентности фарватера, раньше такие редкие, уже стали чем-то привычным – он в компании неразлучных приятелей высадился на понтоны четвертого святилища,
