– Я решил, что не хочу никаких предметов на портрете, – объявил мужчина, направляясь к дивану. Он уселся на него, вытянув одну руку вдоль спинки, глядя на меня так проницательно, как будто прекрасно понял, почему я разглядывала его. – Если уж вам придется смотреть на что-то часами, пусть это буду только я.
Мне еле удалось сохранить серьезное выражение лица.
– Как великодушно с вашей стороны, сэр. Мне потребуется куда меньше времени на портрет, если, кроме вас, на нем не будет ничего лишнего.
Он немного выпрямился и нахмурился; аристократические черты омрачила тень раздражения.
Что я делала? Раздражение фейри легко – так легко – могло превратиться в приступ гнева. На меня это было совсем не похоже. Столько лет осторожности, и всего несколько минут чуть не заставили меня оступиться. Замолчав, я села у мольберта, оправила юбки и выбрала кусочек угля. Постаралась вытеснить все остальные мысли из головы.
Мне сложно объяснить, что происходит, когда я беру в руки кусочек угля или кисть. Могу лишь сказать, что мир преображается. Я вижу обычные вещи совершенно иначе. Лица становятся не лицами, а сложными структурами, составленными из света и тени, форм, углов и текстур. Глубокий и ясный блеск радужки глаза, в котором отражается дневной свет из окна, становится изысканным и неотразимым. Диагональная тень, пересекающая воротник клиента, светлые нити бликов, горящие в его волосах, как золото, заставляют меня испытывать почти физический голод. Мой разум, моя рука не принадлежат мне. Я пишу не потому, что хочу или как-то особенно хороша в этом, но потому что должна делать это, потому что этим живу и дышу, потому что для этого и была создана.
Все мои заботы исчезают под шорох угля по бумаге. Я не замечаю мягких черных крошек, сыплющихся вниз, мне на колени. Сначала круг, свободный, энергичный, захватывающий форму лица Грача. Потом живые широкие линии, чтобы набросать его удивительные космы, его корону.
Нет.
Я срываю бумагу с мольберта, швыряя ее на пол, и начинаю новый набросок. Лицо, волосы, корона. Брови – темные, изогнутые. Кривая улыбка. Массивные плечи. Хорошо. Лучше. Теперь в комнате оказались уже два Грача, и оба наблюдали за мной. Ни один из них не казался мне реальнее другого. За моим мольбертом живой Грач наклонил голову, чуть сдвинулся с места. Я чувствовала, что он следит за моими движениями, но мне было все равно – лихорадка моего Ремесла захватила меня. Однако краем сознания я все равно отметила, что он становился беспокойнее. В голову пришли слова Овода: что-то о том, что Грач не может усидеть на месте.
– Погодите, – произнес он, и я тотчас перестала штриховать. Я смотрела на него, вновь привыкая к реальному миру, как будто только что слишком долго рассматривала оптическую иллюзию. Выражение его лица показалось мне встревоженным. На мгновение я испугалась, что он собирается отменить наш сеанс.
– Все уже… – он нахмурился, подбирая слова, – окончательно? На портрете? Вы сможете его изменить?
Пока он говорил, я задержала дыхание, но сейчас выдохнула. Всего-то.
– На этом этапе я могу изменить что угодно. Когда я начну писать, вносить изменения будет труднее, но я по-прежнему смогу делать поправки на протяжении всей работы.
Какое-то время Грач ничего не говорил. Он посмотрел на меня, потом отвернулся и, отстегнув со своего воротника брошь в форме ворона, положил ее в карман.
– Превосходно, – оценил он. – Это все.
Я бы солгала, если бы сказала, что его поведение не вызвало у меня любопытства. Брошь, разумеется, была работой человека, Ремесленника, как и все остальные предметы его одежды. Когда-то давно Грача хорошо знали в Капризе, но однажды он просто перестал здесь появляться. Фейри ценили Ремесло больше всего на свете. Что за катастрофа должна была произойти, чтобы он отказался от своей привычки? И не было ли это как-то связано с тем предметом, который он только что предпочел убрать с глаз долой?
Но, возможно – более вероятно, почти наверняка, – брошь просто вышла из моды, или же он устал ее носить, или просто решил, что она плохо сочетается с цветом его пуговиц и хотел отдать ее на перековку. Он был фейри, а не смертным пареньком. Я не должна была попасться в ловушку, начав сочувствовать ему. Это был самый старый, излюбленный и опасный из трюков прекрасного народца.
Я вернулась к работе. Набросок выглядел похожим, но один изъян стал беспокоить меня, пока я вычищала штрихи. С его глазами что-то было не так. Я несколько раз стирала уголь с бумаги кусочком влажного хлеба и начинала заново, но ни одна новая попытка не приблизила изображение к совершенству. Каждая деталь, от формы век до изгиба ресниц, абсолютно точно передавала его образ – но в целом они не могли передать… его душу, если можно так выразиться. У меня никогда еще не возникали такие проблемы с прошлыми клиентами фейри. Да что сегодня со мной не так?
Угольный кусочек сломался в моей руке. Половинка перекатилась по половицам и исчезла под диваном. Я поднялась со стула, чтобы достать его, но Грач наклонился и передал его мне. Прежде чем вернуться на место, он остановился, рассматривая мою работу. Мне показалось, что он еле слышно ахнул.
Принц наклонился ближе, чтобы рассмотреть набросок.
– Так вы меня видите? – спросил он тихо и удивленно.
Я не знала, как ответить на это. Непонятный изъян уродовал работу.
– Так вы выглядите, сэр, – наконец нашлась я. – Но набросок еще нуждается в значительных улучшениях. Я бы хотела еще немного поработать над ним, прежде чем мы закончим.
Грач почти застенчиво коснулся своей короны, потом сел на место. Помедлив, он положил руку обратно на спинку дивана и, чуть подождав, подвинул ее так, чтобы совпадение с прежней позой было идеальным.
Оставшееся время сеанса мы провели в тишине. Не в той строгой, неуютной тишине, которая висела надо мной в присутствии других фейри, но в молчании более теплом и нерешительном. Это напомнило мне тот день, когда я пошла в город и сидела, читая, в тени своего любимого дерева, а потом вдруг заметила другую девочку за тем же занятием. Мы коротко поприветствовали друг друга и все оставшееся время провели вместе в тишине. Через несколько часов разошлись по домам, но я чувствовала, что мы подружились, хотя обменялись всего парой слов. Потом я узнала, что она вместе с родителями уехала жить в Запредельный Мир.
Я поняла, что уже поздно, только когда за окном показались две кудрявые головки. Грач не замечал близняшек, подглядывающих в мастерскую, пока Май не прилипла к окну вплотную и не принялась дуть на стекло. Тогда он обернулся, не успев, впрочем, увидеть, как они пригнулись, оставив на стекле лишь уменьшающееся пятнышко пара.
Солнце почти село. Я все еще не поняла, что не так с глазами Грача.
Его брови дернулись чуть разочарованно, когда я сообщила ему, что на сегодня мы закончили.
– Могу ли я вернуться завтра? – спросил он.
Я подняла голову, развязывая фартук наощупь.
– Овод назначил сеанс. Может быть,