Быстро подойдя к нему, она с силой взяла его за руку и, приблизив свои губы к его, слегка и как бы нечаянно провела ими по его губам и повелительно шепнула:
— Иди за мной.
Он шел, не сознавая, что делает и испытывая такое чувство, точно прикосновением своих уст она обожгла его, разлив в его жилах горючий яд. Голова сделалась легкой, хотя перед глазами все кружилось от какого-то мучительно-сладостного опьянения, точно он выпил чашу волшебного напитка, после чего прежние силы отлетели от него и с глубины поднялся змей жизни, дышащий огнем.
Подойдя к широкому дивану, Тамара опустилась на него и, заставив Леонида сесть около себя, неожиданно легла, вытянулась и закрыла глаза.
Он смотрел на нее, не двигаясь, смотрел на ее чудное лицо, по ярким губам которого скользила тонкая, коварная улыбка, смотрел на ее шевелившиеся, как тонкие стрелы, ресницы, смотрел, как ее грудь, обрисовываясь двумя полукругами, вздымалась под красным шелком. «Змий-искуситель, — прошло в уме его посреди ощущаемого им мучительно-сладостного опьянения. — Да, змей, в этом теле все обаяние земли, все адские чары, все обольщения греха и все терзания. Как я теперь слаб и безволен! Все силы духа моего оставили меня, и вместо них в теле разлилось пламя жажды проклятого греха. Победить себя, но как? Я уже не тот, каким был только что перед этим: что-то отошло от меня и что-то вошло в меня. Призвать силы духа моего? Но проклятая жажда меня терзает, и у меня на это нет сил, мне хочется смотреть на нее, испытывать это упоение и мне теперь кажется, что высшего нет блаженства ни на небе, ни на земле. Сатана умеет обольщать искуснее, нежели все полчища ангелов. Это блаженство — иллюзия? Да, конечно. Стоит упиться этим телом и демон сладострастия, отойдя, будет посмеиваться, глядя на раба своего. Я сделаюсь слаб, печален, безволен, буду чувствовать унижение свое, сознавать, что змей жизни победил, опрокинул мой вечный, духовный храм. Это лишит меня жизни и мое могущество разлетится. А силой воли я мог бы уничтожить в себе жажду эту. О, о!.. Какое упоение смотреть на нее! Тамара, ты чарующе прекрасна, но как я ненавижу тебя и как люблю сжигающей меня ужасной адской любовью! Ведь люблю я этот одуряющий, ядовитый цветок — тело твое, и именно потому, что оно влечет с такой опьяняющей властью, именно потому, что оно раскрывает ад пороков: я смотрю в него и меня головокружительно влечет в него броситься. Ты яблоко на дереве мира, и как когда-то змея, во мне шепчет кто-то: “Сорви и почувствуешь блаженство”. Если бы небо умело так искусно обольщать, оно все было бы наполнено святыми и праведниками. О, эта грудь! Как она подымается с каждым ее вздохом. Мне кажется, что если бы спала с нее эта красная ткань, я бы с ума сошел от опьянения желаниями и закричал бы: “Сатана, я твой раб”».
Последняя мысль прошла в уме его так ярко, точно среди тьмы фосфорическая змейка, и в этот же момент Тамара, улыбнувшись тонкой, коварной улыбкой, движением руки сбросила со своей груди красную ткань.
«Вы, незримые тайны, помогаете мне, но я вас не просил, я только ищу выхода из этой западни дьявола, но как отвести свои взоры от этого обольстительного ада?»
Леонид сидел, склонившись к ней, пожирая глазами ее вздымающуюся с каждым вздохом розовато-белую грудь, то смотрел на ее лицо с закрытыми глазами и яркими губами, по которым скользила улыбка. Казалось, что в ней был скрыт могучий магнит земли, притягивающий его стихийной силой.
«Тамара, мне хотелось бы убить тебя… Убить, чтобы одним ударом убить в себе жажду зверя жизни. Кинжал Медеи рисуется в уме моем и над ним черная туча клубящихся страстей. Огонь, палящий ад в теле моем».
Повинуясь страшной силе желаний, Леонид нагнулся и губы его коснулись рта Тамары. Торжествующая улыбка за-змеилась по губам ее, длинные стрелки ресниц дрогнули и разомкнулись: два глаза Тамары, черные и большие, смотрели в глава Леонида. Вдруг она тихо, с улыбкой произнесла:
— Кинжал! Дай его.
— Кинжал! — воскликнул он, вздрагивая, сразу уразумев, что его мысль опять отразилась в ее уме.
— Да, кинжал, — бессознательно шептала она, не понимая, почему это ей пришло в голову.
— Милая Тамара, кинжала здесь нет и знай: сын Разума никогда не должен брать его в руки.
— Сын Разума, — воскликнула она со звонким смехом и между ее яркими губами сверкнули мелкие белые зубы, голые руки протянулись и вдруг, охватив ими шею Леонида, она привлекла его к себе и впилась своими горячими губами в его уста.
Он рвался и бился в ее руках и наконец, вырвавшись, отшатнулся.
— Что? — воскликнула она со смехом.
— Не надо больше этого делать, — проговорил он глухим голосом, ощущая один палящий жар во всем существе своем.
— Обожгла? — воскликнула она, коварно смеясь.
— Тамара!
— Сын неба обжег крылья свои от одного прикосновения уст дочери ночи, — говорила она, смеясь каким-то притягивающим и звенящим, как журчание ручейка, смехом и стараясь снова привлечь его к себе.
Он сидел, глядя горящими глазами то на ее лицо, то на ее грудь и, чувствуя, что он больше не может оставаться в таком положении, с усилием глухо проговорил:
— Тамара, как вам не стыдно?
— Что?
Она звонко захохотала.
— Быть совершенно голой.
— Нет, нисколько.
Она тряхнула головой, опять рассмеялась и продолжала:
— Что значит быть голой? Человек, не признающий власти тела и греха, не может тревожиться видом голого тела женщины. Милый мой, если ты видишь, что я голая и если, как мне кажется, горишь, созерцая меня, то ты сын не неба, а блудницы-земли. Да, ты совершенно земной, миленький, но какой-то бред об астральных пугалах увлек твои мысли в воздух, к
