Ветер сдувал с гребней волн пену и мелкие брызги, которые после недолгого полета покрывали поверхность реки беспрестанно меняющимися узорами. Наблюдая за ними, Рита пыталась найти причины, по которым речные цыгане стали бы похищать ребенка и два года спустя подкидывать его на прежнее место практически мертвым. Ничего не придумалось.
А Хелена была занята собственными мыслями:
– Будь моя воля, я бы полностью вычеркнула эти два года из своей жизни. А иногда мне кажется, что возвращение Амелии – просто плод моей фантазии… Или что только моя тоска по ней – и ничто другое – вытянула ее из того неведомого мрака, где она находилась. Чтобы ее вернуть, я была готова продать свою душу, отдать свою жизнь. Такая была боль… И теперь я временами спрашиваю себя: а что, если я так и сделала? Что, если она не совсем реальна?
Она повернулась к Рите, и та на мгновение уловила в лице этой женщины намек на безмерное отчаяние, не покидавшее ее на протяжении двух последних лет. Намек был столь жутким, что Рита невольно отшатнулась.
– Но затем, стоит мне только взглянуть на нее… – Молодая женщина сморгнула воспоминание и посмотрела на девочку. Теперь ее взор вновь был полон любви. – Это Амелия. Это моя дочь.
Хелена сделала глубокий, счастливый вдох.
– Нам пора домой, – сказала она. – Здесь мы попрощаемся, Рита, но вы ведь не откажетесь навестить нас еще раз? Может, через неделю?
– Если вы этого хотите. Девочка здорова. У вас нет причин для беспокойства.
– Приходите все равно. Вы нам нравитесь, правда, Амелия?
Она улыбнулась Рите, вновь по инерции накрыв ее волной материнской любви, такой лучезарной, обворожительной – и в немалой степени устрашающей.
Продолжив путь уже в одиночку, Рита дошла до места, где густые заросли боярышника на изгибе тропы затрудняли обзор. Из задумчивости ее вывел неожиданный запах – фруктов? дрожжей? – но, когда она распознала в темной тени под ветвями человеческую фигуру, было уже поздно. Она по инерции сделала еще пару шагов, человек выскочил из засады, мигом заломил ей руку за спину и приставил к горлу нож.
– У меня есть брошь, можете ее забрать. И кошелек с деньгами, – сказала она тихо, не пытаясь вырваться.
Брошь была оловянная со стекляшками, но злоумышленник мог о том не догадаться. А если бы и догадался, деньги – тоже неплохая пожива.
Но его, как оказалось, интересовало другое.
– Она может говорить? – спросил он.
Сейчас, вблизи, резкий запах бил в ноздри Рите.
– Вы о ком?
– О девочке. Она может говорить?
Мужчина встряхнул Риту, и она почувствовала, как что-то твердое ткнулось ей в шею ниже затылка.
– Девочка Воганов? Нет, она не разговаривает.
– Есть лекарства, которые помогут ей заговорить?
– Нет.
– То есть она останется немой на всю жизнь? Что говорят врачи?
– Возможно, речь восстановится сама собой. Доктор сказал, это может случиться в ближайшие полгода – или не случится никогда.
Она ждала новых вопросов, но их не последовало.
– Брось кошелек на землю.
Трясущейся рукой она достала из кармана матерчатый кошелек – в нем были деньги, подаренные ей Воганами, – и уронила его под ноги. В следующий момент она получила сильный удар в спину, полетела вперед и растянулась на тропе; мелкие камешки больно вонзились в ладони.
«Вроде обошлось без травм», – успокоила она себя, а когда собралась с силами и встала на ноги, грабитель уже исчез вместе с добычей.
Рита поспешила домой, одолеваемая тяжкими раздумьями.
Который из отцов?
Энтони Воган приблизил лицо к зеркалу, примерился и провел лезвием бритвы по намыленной щеке. Встретившись взглядом со своим отражением, еще раз попытался привести в порядок мысли. Начал там, где начинал всегда: с мысли, что найденная девочка не была его дочерью. На этом, собственно, можно было бы и закончить, но поставить точку не получалось. Само по себе признание одного факта не указывало ему путь, а, напротив, заводило в трясину сомнений, какое бы направление он ни выбрал. Его уверенность колебалась и ослабевала, и поддерживать ее день ото дня было все труднее. А подрывала его уверенность прежде всего Хелена. Каждая улыбка на лице жены, каждый взрыв ее смеха, каждое радостное слово настоятельно побуждало его отвергнуть эту мысль. За те два месяца, что девочка была с ними, Хелена расцвела, похорошела и восстановила свой нормальный вес; волосы приобрели здоровый блеск, на щеках появился румянец. Лицо ее светилось любовью – и не только к дочери, но и к супругу.
Но проблема не сводилась к одной Хелене. Она была и в самой девочке.
Взгляд Вогана подолгу задерживался на ее лице. Во время завтрака, когда она уписывала джем за обе щеки, он присматривался к форме ее подбородка; среди дня его занимала линия роста волос на ее лбу, а по вечерам, вернувшись домой с Сивушного острова, он не мог оторвать глаз от завитков ее ушной раковины. Он изучил ее внешность лучше, чем свою собственную или внешность своей жены. Было в ее чертах что-то, вызывавшее у него смутную тревогу, вот только что именно, он понять не мог. Теперь она виделась ему, даже не будучи рядом. В поезде, глядя на проплывающий за окном пейзаж, он замечал ее лицо в контурах облаков и далеких деревьев. А за работой в конторе вдруг замечал ее образ, водяными знаками проступающий на деловых бумагах. Она преследовала Вогана даже во сне. Любой персонаж сновидений мог обладать ее чертами. Однажды ему приснилась Амелия – настоящая, его Амелия, – но даже у нее было лицо этой девочки. Он пробудился, захлебываясь слезами.
Это бесконечное физиономическое исследование, начавшееся как попытка понять, кто она такая на самом деле, постепенно переросло в попытку объяснить свою странную одержимость. Ему уже казалось, что лицо этой девочки послужило исходной моделью для всех вообще человеческих лиц, включая и его собственное. В результате постоянного созерцания ее лицо сгладилось до зеркальности, так что он всякий раз видел в нем свое отражение. Он не мог сказать об этом Хелене. Все равно она бы услышала в его словах то, чего он не подразумевал: что он якобы видит себя в своей дочери.
А было ли в действительности какое-нибудь сходство? Он пытался внушить себе, что ощущение чего-то знакомого при взгляде на ее лицо было естественным отголоском того первого раза, когда он увидел девочку после рождения. Не этим ли узнаванием объяснялся столь пристальный интерес к ее внешности? Просто-напросто она была похожа на саму себя и потому казалась ему знакомой. Но в глубине души он понимал, что все отнюдь не так просто. Его ощущение не было непосредственно связано с памятью. Скорее, это дитя порождало в нем что-то по форме сходное с воспоминанием, но не настоящим, а каким-то вывернутым наизнанку.
