– Сем угоссяесься? – лукаво спросила она, заглядываясь на баранки.
– Чаем.
– Сяем? А я вот сем.
И с этими словами она подняла рюмку и опрокинула ее содержимое в рот.
– Ах, горяссо, – прокомментировала она, зажмурившись. – А ты сего не пьесь?
– Тоже горячо.
– Один живессь, сьто ли?
– Один.
– И я одна. Мозет, соединимся на старости лет?
Старик снова ответил одной лишь улыбкой.
– Сьто? Брезгуесь? – обиделась женщина. – А я ведь не всегда такая-то была. Я из благородных и хоросюю профессию имела.
Старик прихлебнул чаю. Ну все. Достаточно остыл, можно пить.
– Сьто? Не верись? – продолжала допытываться женщина. – А я правду говорю. Знаесь, кем я была? В больнисе работала, в нейрохирургисеском отделении. Вазьным селовеком была, медсестрою.
– Я верю.
– И сколько народу через мои руки просло. Тьма-тьмуссяя.
– Это хорошо.
– А нисего хоросего, – неожиданно воспротивилась бывшая медсестра.
– Ну как же! Людям помогали, спасали их.
– Кого спасали, а кого и губили.
– Всякое бывает. Статистика такая: не все выздоравливают.
– Ох, статистика! – неожиданно засмеялась она. – Да при сем тут статистика, глупый ты селовек? Тут заговор был. Злодейский заговор!
– Какой такой заговор? – заинтересовался старик.
– Ись ты какой, – подмигнула женщина. – Все ему расскази. А ты снасала угости рюмасеской. Глядись, тогда и рассказю.
– Может, лучше чаю?
– Ессе сего! Сяю! Луссе уз водоски.
Старик заказал.
– Ну, тогда слусяй, – сказала она довольная. – Знасит, было это так…
И в течение следующего часа старик внимал длинному и местами сбивчивому рассказу, от которого ему, хоть и повидавшему много горя на своем веку, стало совсем уж не по себе.
Сначала речь зашла о маленьком мальчонке, совсем крошечном, полугодовалом, про которого она думала, что он больной, а он оказался на вид каким-то вроде и не больным совсем. Зато ему первому на ее памяти в голову железку засунули.
Мальчонка был сиротой приютской, и у его кроватки в отделении интенсивной терапии дядечка страшноватый дежурил, который, как только дитя в себя от наркоза пришло, чего-то такое сотворил с ним, вроде как включил. Так он сам сказал.
И стало ей тогда жутко очень, как будто на ее глазах что-то на редкость страшное произошло и ее же саму к этому замешали и подписали без ее ведома.
А потом все это дело еще неоднократно повторялось и словно на конвейер встало.
– Много, ох много таких деток серез насу операсионную просло, – клялась бывшая медсестра. – И всем зелезки повставляли.
– Куда?
– Да в мозги, куда ессе?
Старик совсем забыл про давно остывший чай.
– А знаесь, как страсьно зить-то после всего этакого? – спросила женщина и доверительно приблизила к нему пьяное лицо. – Догадываесся?
– Догадываюсь.
– Вот то-то и оно. А ессе угостись, сьто ли?
– Угощу.
Когда ей принесли очередную рюмку, она вдруг резко загрустила и замолкла.
Молчание длилось добрых пять минут – старик уже думал, что общение их на сегодня, а может и навсегда, закончено. Но она вдруг неожиданно поперхнулась хохотом и, побулькав им вдосталь, спросила:
– А ты знаесь, кто был тот селовек, который дезурил возле малюток после операсий?
– Нет, откуда же мне знать? – ответил старик.
– А вот ни за сьто не отгадаесь.
– Я и пытаться не буду. Я сразу сдаюсь.
– И правильно делаесь. Только я тебе не сказю.
Старик опять промолчал.
– Или сказать, сьто ли? – подмигнула она. – Не, не сказю… А то сказать?
Старик молчал.
– Этот селовек страсьный. Я его сразу зе узнала, как увидела по телевизору. Ты-то сам смотрись телевизор?
– Я? Нет, не смотрю, – покачал головой старик.
– А я смотрю. И вот как его увидела, то сразу зе узнала. Хотя и много времени просло. А он не изменился совсем. Разве сьто чуть-чуть поседел. Или волосы красит.
– Да кто же это такой? – не выдержал ее собеседник.
– Ага! – торжествующе воскликнула она. – Любопытствуесь, знасит, все-таки. А я не сказю. Не, сказю. Потому сьто ты селовек хоросий и меня угоссял. А тот плохой селовек, хоть и больсой селовек. Знаесь, кто это?
Она замолкла на пару мгновений, вожделея большего художественного эффекта, а потом выпалила ему в лицо вместе с алкогольными парами:
– А был это нась президент!
И как только она это сказала, в голове у старика мгновенно сложились ранее казавшиеся не подходящими друг другу детали головоломки.
Все стало прозрачным в его голове: и признания этой пьянчуги, и операционная из странного цветного сна Евгения, который не давал тому покоя уже несколько лет, и президентство президента, и целительство целителя. Он все совместил и все понял. И в этот миг открывшейся ему ослепительной в своем уродстве истины он задал случайной и вместе с тем такой неслучайной соседке по столу один лишь вопрос.
– Почему вы живы? – спросил он.
Женщина снова расхохоталась в ответ и выдала совсем уже неожиданное признание.
– Не зива я, убили меня, милок.
– Да как же?
– А вот так. Как насяли наси враси да сестры погибать один за другим, одна за другой: кто в автокатастрофе, кто дома от закоротивсего провода, стала я сювствовать сьто-то, словно бы подозревать. Правда, выводов я сделать не успела. А тут этот позар и слусился.
– Какой пожар?
– В квартире моей позар. Вот тут, на этом самом рынке задерзалась по пути с дезурства. А квартиру мою и подозгли без меня.
– Да какой же им был смысл без вас-то ее поджигать?
– Аааа, – протянула она. – Так у меня сестра родная тогда из деревни гостить приехала. Не двойняски мы, но больно похозие. Вот они, видать, ее за меня и приняли. Квартиру снарузи заперли и выйти не дали. А как сгорела она дотла, позвали понятых да и подписали протокол, сьто, мол, зилица одинокая погибла.
– Так вы?..
– С тех пор по сестриным документам зиву. А она у меня была без образования, торговка простая. Вот и я посла по ее стопам.
– Так они не знают, что вы живы?
– Нисколеськи не догадываются, – заверила она прямо-таки с каким-то ликованием.
– Послушайте меня, дорогая моя! – забеспокоился старик. – Я вас умоляю, вы никому больше об этом не рассказывайте. Не ровен час кто-то разболтает и вас найдут.
– Да кому зе я рассказываю? Только здесь, своим.
– Умоляю, ни своим, ни чужим – никому больше не рассказывайте. Если жить хотите.
– А, зить-то. А зить-то я не особо хосю.
– И все-таки: ради себя, ради памяти безвинно убитой сестры, ради справедливости и правосудия, которые еще, быть может, восторжествуют когда-нибудь и потребуют вашего свидетельства и вашей присяги – не рассказывайте. Хорошо? Обещаете?
– Да обессять-то я могу, а вот удерзаться спьяну – того не обязуюсь.
– Постарайтесь, голубушка! А я постараюсь вам помочь.
– А это хоросо, – согласилась она. – Знасит, придесь сюда ессе?
– Приду, если жив буду.
– А ты зиви!
И они попрощались. И всю дорогу домой в голове у старика бились две настырные, как соседский ночной молоток, забивающий гвоздь в разделяющую смежные апартаменты стену, мысли.
Первая: как сообщить все это Евгению? Нет, вернее так: как незамедлительно сообщить все это Евгению, да еще и не привлечь внимания
