Может быть, стоит принять меры предосторожности? Как? Да очень просто – убить себя, и тогда все ниточки, тянущиеся к складу, Евгению и Кирочке, оборвутся вместе с его дыханием, истлеют, испарятся. Это был бы хороший вариант!
А умирать-то хочется ли?
Пожалуй, что и не хочется. Потому что интересно досмотреть спектакль. Узнать, что задумал новый режиссер их несчастной страны. Освистать актеришек. Может быть, даже выйти на сцену и подправить неудачные повороты сценария.
Ему-то? Ему на сцену? Да что он может?
Ну из Шекспира многое знает наизусть. Из Маяковского. Из других авторов. И что?
Кем он себя мнит? Спасителем сограждан от диктатуры? Праведником среди злодеев? Окруженным отребьями хранителем культуры?
Он никто. Маленький человек с излишним багажом воспоминаний.
А они ведь и письма забрали – последнюю тень его молодости и любви. Как жаль этих писем!
И под дребезжание трамвая он вспоминал, как ездил по этим улицам не один, а с ней.
Ее звали Тамарой, и она была единственной женщиной в его жизни – воплощением любимых книжных героинь в веснушчатой вкусно пахнущей плоти.
Умная и веселая, она смеялась так звонко, что люди в их былых трамваях улыбались, зараженные ее пузырящейся радостью. А кондукторы еле-еле сдерживали улыбки и с напускной серьезностью делали замечания:
– Вы бы потише, девушка, себя вели, поскромнее. Тут люди усталые с работы едут, а вы им помехи создаете.
– Зато свою остановку не проспят, – невозмутимо отвечала Тамара и снова прыскала от смеха.
Любила она тоже набрать мороженого в вафельных трубочках и всасывать содержимое этих хрупких сладких рожков в себя, временами высовывая язык и подхватывая подтаявшие капли.
И так это вкусно у нее получалось, что встречные прохожие тут же выстраивались в очередь к лотку со льдом и в срочном порядке повышали дневную выручку толстых мороженщиц в перчатках с обрезанными пальцами.
Она училась в консерватории по классу вокала, и курировавшая ее профессорша строго-настрого запрещала ей мороженое – велела беречь связки.
А ей хоть бы хны!
– Ничего с моими связками не случится. Да и как я смогу петь Кармен, если не буду есть мороженого? Откуда же взяться на сцене роковой страсти, если самой себе отказывать в любимых вещах?
– Ну где тут логика? – вопрошал он.
– Я не живу логикой, я живу языком, – отвечала она и снова высовывала свой розовый болтливый лепесток, чтобы лизнуть промокшую вафельку.
Они жили рядом и не имели обыкновения переписываться. А все-таки пришло время, когда понадобилось прибегнуть и к эпистолярному жанру.
Было это так.
Почти перед самой свадьбой, которую они собирались отметить без пышности, по-домашнему и со множеством сортов мороженого на столе, Тамара отправилась на гастроли.
Это был ее первый оперный сезон.
Кармен ей, конечно, пока не дали – пела она няню в «Онегине». Но и этой ролью гордилась. А тут первые гастроли. В захолустье, на поезде, но все-таки с театром.
Разместили артистов в двух смежных купейных вагонах. И он лично провожал ее на вокзал и уговаривал несимпатичного солиста уступить даме нижнюю полку.
Ах, если бы все иначе тогда обернулось!
Ночью полка с солистом упала прямо на Тамару. Солист отделался ушибами, а Тамаре не повезло. Несколько переломов и тяжелейшее сотрясение мозга.
Переломы – ерунда, зажили за полгода. Правда свадьбу, конечно, пришлось пока отменить.
А вот с головой дело обстояло хуже: у Тамары обнаружились провалы в памяти и временные помрачения рассудка.
Его она помнила и продолжала любить, но все чаще и чаще впадала в панику и воображала себя кем-то другим.
Ее отправили в санаторий со специальным уходом. Оттуда она и писала ему письма. Иногда очень лирические, иногда безумные. Но ему было все равно – он плакал над каждой строчкой и тех и других.
«Мой дорогой! – писала она. – Ты сидишь в оркестровой яме и не знаешь, как мне одиноко. Я стою прямо над тобой на сцене из искристого льда. С меня сняли туфли, и мои голые ноги примерзают ко льду. Холодно. Я перебираю ногами, и кожа лопается, обагряя сцену каплями.
Я загадала: если ты догадаешься, сколько капель крови упадет с моих ног, тебя выпустят из ямы и ты сможешь меня найти и забрать.
Только как мне сказать тебе об этом условии? Я же не могу говорить – только петь. Вот я и пою. Ария итальянская, а ты, глупыш, совсем не знаешь этого языка. Может быть, если я буду вставлять по знакомому слову в каждой строчке, ты услышишь и разгадаешь мой шифр?
Но нет. Я знаю, что тебе заткнули уши. Ты и играешь-то невпопад. Я слышу. Это твой тромбон фальшивит?
Да нет, что это я? Ты же не играешь на тромбоне. А на чем ты играешь? Что-то я забыла.
Ну да, конечно. Ты играешь на кофемолке. Я помню, как ты извлекал из нее хрустящие звуки. Когда это было? До нашей свадьбы или после? А мы вообще женаты?
Ох, я догадалась. Ты женат на кофемолке, а со мной у тебя все несерьезно. Пожалуйста, напиши мне правду. Я ведь тебя все еще люблю, хоть ногам и холодно.
Твоя няня».
Он помнил большую часть ее писем наизусть. И все-таки ужасно, что их забрали. В них сохранились ее прикосновения, ее смутный выцветший запах.
Целая связка писем. Все, которые она успела написать ему в жизни.
А жизнь ее оборвалась очень рано – прямо там, в санатории, она утопилась в горячей ванне.
Может быть, поначалу просто хотела согреть замерзшие ноги, а потом решила, что так будет лучше?
Или запланировала все еще до того, как наполнила ванну? Поняла, что это единственный доступный способ с учетом решеток на окнах и отсутствия колющих и режущих предметов?
Он был безутешен. Он был готов терпеть ее, даже и с бредом про кофемолку. Только бы она была рядом и доверяла ему пересчитывать веснушки на своих плечах.
Но не сложилось.
Больше он никого не любил. Встречался с парой женщин, но жениться не смог. Да разве можно было жениться на ком-то, кто не умеет правильно слизывать капли с подмокших вафель?
Подходя к дому, старик заметил хрупкую фигурку, летящую ему навстречу и приветственно машущую рукой.
Он скользнул по ней мимолетным взглядом и прошел мимо, ссутулившись не по годам.
– Нет, ты представляешь? – спросит потом Кирочка у Евгения. – Я пошла его проведать, увидела, обрадовалась, а он сделал вид, что мы не знакомы. Как он мог?
– Он все правильно сделал, – ответит Евгений. – Он беспокоился о твоей безопасности.
Глава 16
Богу богово, кесарю кесарево.
Он был двумя ипостасями в одном лице, и ему, соответственно, причитались обе доли. И с тех пор как совершил свое первое убийство у инкассаторской машины, эти доли только росли.
Он ведь правильно тогда все рассчитал,
