– Слабонервные могут не ходить, – отрезал министр обороны, до сих пор хранивший молчание.
– Казнь должна быть публичной во всех смыслах этого слова, – упорствовал министр просвещения. – Мы будем транслировать ее по телевидению. По всем каналам.
– Хорошо, – опять одобрил президент.
– Слабонервные могут не смотреть, – добавил министр обороны.
– Это верно. Мы не можем заставить всех, да всех и не надо. Хватит большинства, – мрачно добавил новый министр просвещения.
– Значит, казнить надо в 19.00 – самое рейтинговое время на ТВ, – заявил министр культуры, тоже вдруг обретший дар речи.
– Отлично, – согласился президент и с этим предложением. – Детали ясны, осталось понять главное: как именно будем казнить?
Дальше мнения полетели со скоростью стрел, выпущенных лучниками вражеской армии на осажденный город.
– Расстрел.
– Утопление. Представьте себе огромный аквариум – какая эстетика!
– Гильотина. Быстро и со вкусом.
– Повешение. И пусть долго висит и качается. Особо сильный устрашающий эффект.
– Расчленение.
– Фу, слишком много крови. У нас же не мясная лавка.
– Тогда электрический стул. Красивую маску надеть, чтоб не было видно, как обугливается.
– Яд. Самое лучшее – яд. Или орально, или через укол.
– У Замятина было красиво. Выкачивание воздуха из стеклянного колпака, под которым находится приговоренная.
– А Замятина прошу не упоминать, – рявкнул министр просвещения. – Такого автора больше нет.
– Как нет? Там же только финал переписали!
– Сначала финал. А потом решили, что и остальные главы ни к чему.
– Прошу прощения. Но казнь-то можно использовать?
– Не надо. Не будем напоминать, пока читатели живы.
– Хорошо. Тогда костер. Как в добрые Средние века.
– И на всякий случай пригнать пожарную команду.
– Нет. Некрасиво.
– Распятие.
– Что за ерунда? Зачем нам неправильные ассоциации?
– А может, поищем в Библии? Как насчет расплавленного свинца в горло?
– Фу.
– А побивание камнями?
– Стоп, – прервал президент. – Мне нравится последний вариант.
– Кто, кто предложил побивание камнями? – засуетились министры.
– Я предложил, – сказал министр туризма.
– Надо же. Первый раз за день открыл рот, и в точку, – залебезили остальные.
– Это действительно хорошая мысль, – резюмировал президент. – Как там наш новый министр просвещения сказал? В воспитательных целях? Вот в них самых.
– Да, – поддержал министр промышленности. – Представьте себе: каждый гражданин сможет взять камень и лично поучаствовать в расправе над преступницей, которая посягнула на святое.
– Это великолепно.
– Грандиозно.
– Возвышенно!
– Морально!
– Только имейте в виду, – перекрыл хор славословий президент. – Вы тоже будете в этом участвовать. Вы все. Сначала правительство. Потом общественные лидеры. Потом рядовые граждане.
Министры замолкли ненадолго, осмысливая сказанное. А потом министр культуры задал робкий вопрос:
– А что, если преступница раскается и попросит помилования? Не потребует ли народ пересмотра дела?
– Она ничего не попросит, – сказал президент. – Мы ее наркотиками накачаем.
– Но тогда она не будет осознавать происходящее. Может, ей даже и больно не будет? – испугался бывший управляющий тюрьмами.
– А мы не о ней печемся, а о массовом сознании и о круговой поруке, – сказал министр госбезопасности, самый тихий из них и, может быть, поэтому один из самых эффективных.
– Это верно, – согласился президент. – Главное, чтобы все участвовали и понимали свою ответственность. А что уж она там себе чувствует – нам без разницы. Она нам не как чувствительная особа нужна, а как наглядный пример.
– Но все-таки хотелось бы, чтобы она кричала. В воспитательных, опять же, целях.
– Будет кричать, – заверил президент. – Она будет делать то, что нам надо.
Заседание выходило весьма плодотворным.
– Итак, проголосуем, – предложил президент. – Кто за то, чтобы подвергнуть посягавшую на жизнь Бога живого на земле и учителя нашего публичной казни через побивание камнями?
Лес рук.
– Я так и думал. Единогласно.
Глава 8
Родители 22-го перестали узнавать своего сына.
С ним опять приключилось какое-то сальто-мортале.
Сам ли он зашвырнул себя в некий мистический поток, который совершил с ним это превращение, или был подхвачен им по воле случая, но настроение и поведение его крайним образом изменились.
Вместо прежней вялости и потребности в диване, которые, в свою очередь, пришли на смену религиозному рвению и деятельному максимализму неофита, 22-го отличала теперь бодрость, а еще серьезность и мечтательность, на первый взгляд вроде бы противоречащие друг другу.
– Может быть, мальчик влюбился? – высказывает догадку мать.
– Это было бы неплохо, – соглашается отец. – Интересно, какая она, эта девушка?
– Мы же еще не знаем, есть ли у него девушка.
– Не знаем. Но если есть, интересно какая. Чем занимается. Как выглядит. И какой у нее номер.
– Вот нам с тобой повезло. У нас смежные номера.
– Это потому, что мы их вместе получали.
– Да. А вот ему непросто будет, нашему сыночку. Найти себе достойную пару сейчас нелегко.
– Так ты же думаешь, что он уже нашел, – напоминает отец.
– Да, да. Я так думаю.
– Почему бы прямо его не спросить?
– Ну мне как-то неудобно, – признается мать. – Может быть, ты спросишь?
– Или пусть его спросит сестра. Они всегда были близки.
– Не в последнее время.
– Ну все-таки одно поколение. Не мы, старики.
– Я поговорю с ней. А вообще я рада. Он изменился к лучшему. И я уже не боюсь, что он что-то заподозрил.
– Да и с чего бы ему подозревать? – поддерживает ее отец. – Кто ему мог сказать?
– Никто.
– Вот именно. Уж во всяком случае не один из нас.
– А больше почти никто не знает. Ну, кроме…
– Они бы не сказали. Да они с ним и не знакомы. А потом, сейчас в стране такие перемены – не до личных проблем.
– Это правда, – успокаивается мать.
– В любом случае мальчик чем-то увлечен. Это хорошо.
– Хорошо.
И они были правы. 22-й действительно увлекся.
Каждый день он отправляется в пункт сбора утиля и проводит там с Кирочкой все свободное время, помогая сортировать бутылки и болтая обо всем на свете.
– А ты номер не хочешь получить? – спрашивает он.
– А ты – отказаться? – спрашивает она.
– А если не откажусь, ты все равно будешь меня любить?
– А если получу, ты на мне женишься, на восьмимиллионной какой-нибудь?
– Я как-то не представляю тебя восьмимиллионной.
– А я тебя 22-м.
Она его, впрочем, так уже давно не называет. Для нее он вспомнил свое прежнее имя – Евгений.
Ей оно нравится как есть, без сокращений. И она вставляет его в свои реплики постоянно, будто смакует. И очень как-то серьезно у нее оно выходит, нараспев и с ударением на среднее долгое «е».
– Евгений, а ты не хотел бы жареного картофеля?
– С удовольствием.
– Евгений, а ты не почитаешь мне вслух, пока я макулатуру перевязываю?
– С удовольствием.
– Евгений, а не сходить ли нам на каток, когда зима начнется?
– С удовольствием.
– Евгений, а не сделать ли тебе татуировку?
Ее ворона ему очень нравилась, но в целом он относился к татуировкам отрицательно.
– Учитель их не одобряет, – говорит он.
– Может быть, именно поэтому ее и стоит сделать?
– Я сам не вижу в этом никакой необходимости.
– Должна тебе сказать, что хоть ты и стал зрячим, но многого до сих пор не видишь.
– А какой смысл?
– Красиво.
– Красоты недостаточно для смысла.
– Это шаг к свободе. Сейчас это немодно. Или, как ты говоришь, не одобряется. Это не может быть достаточной причиной – просто пойти против общественного мнения?
– Знаешь, я тебе объясню, что тут не так.
– Давай.
– Вот представь себе меня слепого.
Кирочка сама закрывает глаза и говорит, что представляет.
– Вот
