– Осита сказал, что когда я очнулся, то кричал, что вы все глупцы, проклятые Черным Драконом, – ошеломленно сказал Кайоши. – Я такого не помню.
– Мы должны повторить обряд, – глухо сказал настоятель, взяв себя в руки. – Мы запечатаем его снова.
– Бесполезно, – шепнул юный провидец. – Моя психика слишком неустойчива. Змей выбрался потому, что видения сводят меня с ума. Из-за этого ваше внушение ослабло. Неужели у меня и правда есть черный близнец, Цу-Дхо? Как вообще такое возможно?
* * *Архипелаг Солнечный, о-в Солнце,
2-й трид 1020 г. от р. ч. с.
– Мне вот интересно, какой умный и дальновидный товарищ назвал этот остров Солнцем? – спросил Бавари, меланхолично перебирая гитарные струны и глядя в окно тарантаса, где напитанное влагой небо оседало мелкой моросью на исполинские секвойи. – Мы тут уже два тридня торчим, а я что-то не загорел, зато вот-вот отсырею.
Чинуш хмуро промолчал, кутаясь в плащ. Он еще не привык к местному климату, и после тепла Соаху северный остров казался особенно неприветливым. Повезло, что сюда не доставало холодное течение Большой Косы. Из-за этого на Солнце и близлежащих клочках суши – «лучах» – даже зимой сохранялась бесснежная погода.
– Ты такой приятный и разговорчивый собеседник! С тобой прямо хочется иметь дело! – сказал Бавари в обычном для себя стиле вежливого сарказма.
Чинуш нехотя глянул на него, отметив, что для усиления загара этой веснушчатой головешке придется пролежать под палящими лучами пару суток. И, сделав это, он не будет отличаться от чернокожих нанумбийцев ничем, кроме выгоревших волос цвета ольхового ствола. Глаза у Бавари были темные, хитрые и выразительные из-за длинных ресниц, которые он, будучи юнцом, даже подпаливал пару раз, чтобы придать себе взрослый вид. Теперь с этим успешно справлялась борода, и Бавари любил ее почти так же, как гитару. Обычно он носил очки, но сейчас они покоились в кармане, и мужчина близоруко щурился.
– Эй-эй, Чичи-и, ты скоро станешь гитарой, – зычно пропел он. – Твой лоб рассекают струны морщи-ин.
– Я сломаю твою бренчащую деревяшку и задушу тебя снятыми с нее проволочками, если ты еще раз назовешь меня Чичи, – сказал мыш приторно-сладким ядовитым тоном.
– Ох уж эти ваши нравы! – закатил глаза Бавари, откладывая инструмент. – Соахийцы держатся за имена, как утопленники за воздух, даже дружескую кличку не придумаешь. Никакого веселья.
«Чичи» раздражало мыша совсем по другому поводу: так звали попугая Такалама, а становиться вровень с пернатой тварью порченого старика было худшим издевательством, о котором Бавари, разумеется, и не догадывался.
– Хотя кое-что мне в этом нравится, – продолжал он. – Ну знаешь, эти взгляды, когда я с кем-нибудь знакомлюсь в Падуре. Смотрят, как на божество.
– Пока не узнают, что ты из Судмира, – хмыкнул Чинуш. – И в этот трагический миг людские глаза начинают источать ненависть черного солнца, и все сияние твоих трех слогов осыпается хлопьями пепла! Увы и ах!
– А я говорил, что у тебя уши, как у слонов на нашем гербе? Ты им, случайно, не родня?
– Тем ужасней для меня звучит твоя гитара. Слышно всю фальшь.
Бавари не ошибся по поводу имен: в Соаху они имели первостепенное значение. Чем важнее и знатней был человек, тем больше слогов насчитывалось в его имени. Рабов называли гласной буквой; слуги и бедняки носили имена, состоявшие из одного слога; богачи и уважаемые горожане – из двух; высокие политики – из трех. Имен из четырех слогов не было, а пять встречалось только у монарха и его наследника. Таким образом показывалась разница – «провал в один слог» – между уровнем властия и тем, кто ниже его.
Имена были важны еще и для нахождения нужного человека, поскольку фамилии в Соаху разрешалось иметь только с четвертой ступени. Всех остальных искали по расшифровкам имен. К примеру, если в городе было два купца и обоих звали Гого, то у первого имя могло состоять из первых слогов слов «чашка риса», а у второго из первых слогов сочетания «коричневый сапог». Поэтому искавший определенного купца задавал вопрос примерно так: «Не видел ли ты Гого Чашку Риса?» А ему отвечали: «Он пошел к Гого Коричневому Сапогу».
Раньше Чинуша звали Ип, и он уже не помнил, что это значило. Его новое имя, подаренное Таваром, звучало в полном виде как «Чиас нуаррай» – «Красный женьшень». Мыш никому не говорил о его значении, считая это сокровенным.
– Твои таланты и польза редки, как красный женьшень, – сказал мастер ножей, когда Чинуш спросил, почему учитель так его назвал. – Ты ценная находка для меня, мальчик. И твои волосы отливают краснотой, как срез женьшеневого корня.
Подумав об этом, Чинуш с трудом сдержал улыбку, но тут же осекся, вспомнив Нико, лежащего в окровавленной траве. Решение сохранить ему жизнь было предательством. Непростительной слабостью. Главной ошибкой мыша.
– А наш дорогой друг Найра, бодрый, как дневная сова, вообще когда-нибудь просыпается? – спросил Бавари, кивнув в сторону доктора, всю дорогу от порта в глубь острова прохрапевшего на плече Чинуша.
– У него, похоже, лечебный сон, – фыркнул мыш.
Доктор был большеносый, сморщенный, как вялая картофелина, и отличался удивительно густой шевелюрой, наполовину выбившейся из-под тюрбана. Чинуш, сколько ни косился на голову Найры, не смог найти там ни одной седой пряди, хотя старику было за шестьдесят. Сильнее всего Чинуша раздражали его тонкие усы, похожие на жучьи рожки. Такалам носил такие же, только еще подкручивал их на концах, а думая о примале, мыш тут же вспоминал принца и свою неудачу, поэтому любые намеки кололи его изнутри.
Тавару он солгал, что наследник мертв, и это вроде было нестрашно: Нико не выживет на Валааре. Чинуш здорово ранил его и предупредил, чтобы принц не совался в Соаху. И он этого не сделает. Он осознает свое положение и будет сидеть тише воды ниже травы. Но все-таки было тревожно.
Спустя полчаса доктор наконец перестал пускать слюни на плащ Чинуша и поднялся с таким видом, будто просчитал весь путь наперед.
– Ну что, подъехали? – спросил он, и в этот миг возница остановил коней.
Повозка скрипнула колесами, качнулась и замерла.
– Как?! – подпрыгнул Бавари. – Вот как он это делает? Как он все время подгадывает?
– Все дело в запахах, – пояснил Найра, доставая платок и громко сморкаясь. – У меня чутье, как у собаки. Неужели вы не заметили, что запах изменился? Тут воняет дымом, железом и еще невесть чем.
– Я слышу шум воды, – сказал Чинуш.
– Может, проще выйти и осмотреться? – нетерпеливо буркнул Бавари, пряча гитару в непромокаемый чехол и накидывая на голову капюшон. – Гадалок я могу послушать и в Чаине. Говорят, они там до того помешаны
