– Я правильно угадала твое самое лучшее чувство? – спросила она, вставая и отряхивая ладони об алое платье.
– Нет, – буркнул Хинду, пропуская Цуну вперед.
– Тогда из-за чего ты бы радовался? Чего тебе хочется?
– Просто чтоб ты умерла и все вернулось назад.
Хинду сказал это с таким отвращением, будто червей выплюнул, но Цуна не обиделась. Она смирилась с тем, что бывают люди, которых, сколько ни пытайся, не полюбишь. Даже если они будут делать тебе хорошее.
Из-за шедших с юга туч быстро темнело, духота оседала на коже, и потная ткань липла к спине. Вот за это Цуна терпеть не могла лишнюю одежду. Они с Хинду не прошли и четверти дороги, когда в небесной реке, проложившей путь между темными кронами древовидной травы, проглянули первые звездочки. Словно кто-то высек из облаков ледяные искры, и они застыли, прежде чем растаять в теплом восходе. Цуна шла, задрав голову и любуясь небом, пока его не закрыл парус грозы, раздутый ветром от горизонта до горизонта. Первые капли упали на голые плечи, и ужасно хотелось снять платье, но тогда Хинду все расскажет шаману, а тот опять начнет объяснять Цуне, что мужчины не должны видеть ее голой. Она не голая. У нее есть красивая повязка с ракушками. Просто таосцы дураки. Все до одного дураки. Ри правильно рассказывал про людей из большого мира.
– А почему ты больше хочешь, чтобы я умерла, чем править Таосом? – задумчиво спросила Цуна спустя несколько минут молчания.
Хинду не ответил. Казалось, он идет так медленно, чтобы отстать и отвязаться от бесцветной.
– У-у-у, дурак обросший! – топнула девочка, обернувшись. – Говори, если я попросила! Скажу шаману, что ты не слушаешься!
– Да потому, что ты… – Хинду остановился, сжав ладони в кулаки, и, не глядя на Цуну, произнес: – Ты все испортила.
– Что все?
– Все!
Хинду ускорил шаг, и дождь, словно соревнуясь с ним, закапал чаще.
– Что это за все? – не успокоилась Цуна. – Я не могу испортить все. Назови по порядку. Ну или самое главное. Что тебе больше всего не нравится?
– Ты велела оставлять бесцветных, – бросил Хинду.
Цуна стала идти спиной вперед, чтобы видеть, какое у собеседника лицо. Оно было суровым, как у взрослого.
– Ты думаешь, от этого будут смерчи? Они не от этого. Уже много времени прошло, а смерчей так и не было. Ты почему бесцветных не любишь? Это просто так не бывает. Любить ни за что можно. Ненавидеть – нет. На такое всегда есть причина. Почему ты меня ненавидишь?
– Потому что теперь у меня не будет матери, – зло бросил Хинду, обгоняя Цуну. – Она у меня была из-за того, что шаманы запрещали женщинам рожать порченых. А ты это разрешила.
– Объясни, – потребовала Цуна, хватая мальчика за руку.
Она вдруг почувствовала, как между ними, точно короткая вспышка грозы, мелькнуло что-то общее. И захотелось вцепиться в эту призрачную связь, потому что не любить Хинду было мучительно. Потому что хотелось его простить.
Мальчик остановился и нервно жевал губы. Цуне пришлось добавить:
– Это приказ.
– Моя мама не носила меня в животе, – нехотя сказал Хинду и сморгнул: капля дождя упала ему прямо на ресницы. – Та, которая носила меня, умерла, а у моей второй мамы первый ребенок родился бесцветным, и его отдали Большой воде. Поэтому она растила меня, как своего, и так всегда было. А теперь ты разрешила рожать бесцветных. Мама недавно была беременная во второй раз. И опять родила проклятую. Она так плакала, когда относила ее на скалу. И потом еще много дней ревела. Она теперь точно родит своего ребенка и будет его любить. Потому что носила в животе. А у меня мамы больше не будет.
Дождь шел сплошной стеной. Теплый и плотный, как брызги водопада. За ним не было видно бамбукового леса и дороги. Но именно в этом темном ливне девочка впервые разглядела Хинду яснее, чем в любой из солнечных дней, когда смотрела на него в упор.
– Ты просто жадный! – сообразила она, подпрыгнув. – Ты жадный, как я! У меня был Акулий остров, и он всегда был мой. И у меня была ма. Только моя ма. Я тоже не хотела отдавать ее рыбам. И не хотела отдавать свой дом другим людям. Потому что я тоже жадная. Но мою ма уже съели, а твоя просто родит ребенка. Она от этого не перестанет тебя любить. Ты дурак, Хинду. Любят не за то, что носили в животе. Любят просто так. Хочешь, я буду тебя любить только за то, что ты Хинду? Только это будет сложно. И не сразу. Но я, наверное, смогу. А ты будешь меня любить. Давай?
– Нет, – отрезал Хинду. – Я тебя ненавижу.
Это была жестокая правда, и Цуна выпустила руку мальчика.
– Так неправильно, Ри, – пробормотала она, глядя, как Хинду уходит в темноту, в которой горят огоньки мазанок. – Мир такой большой, а мне тут как будто совсем нет места. Столько людей вокруг и ни одного, кто бы меня любил. Лучше бы в мире были только я и ма. И ты. И еще важный человек, если перестанет быть дураком. Я тоже хочу, чтобы все было, как раньше.
Девочка вздохнула и пошлепала босыми ногами по размокшей дороге.
* * *Цуна толкнула дверь, обитую красной тканью, и поморщилась, зажимая нос.
– Фу-у-у-у! Шаман! Опять ты свои палки вонючие зажег! Мне и так в твоей мясной пещере не нравится, а теперь тут еще как будто стадо коз напукало!
Хозяин Смерчей встал и поклонился дочери Большой Акулы.
– Цвет моей крови, я ведь объяснял тебе, что эти благовония нужны мне для того, чтобы я мог перенестись к Радужному каньону и проверить, не зарождается ли там буря.
– Ну и вонял бы у себя дома, а не тут! Ма мне запрещала в пещере воздух портить! А ты навонял и меня позвал. Совсем глупый! Ладно хоть с ножом не ходишь всех резать, как страшные люди!
– Цвет моей крови, я позвал тебя по очень важному делу, – сказал шаман, уступая гостье топчан в виде каменной спирали и пересаживаясь на табурет.
– У тебя все время важные дела, а я сегодня целый день злая! – сообщила Цуна, залезая с ногами на сиденье. – Сначала Макайя ко мне пристала с этой одеждой. Вот зачем переодеваться в кучу разных тряпок каждый день? Они же не порвались! А она все время сует мне новые! А когда ты меня позвал, совсем надоела! Говорит, что к тебе в штанах нельзя идти, только в платье, а платья у нее там, сам знаешь, какие
