Больше всего Илана мучили мысли об Астре. Дети не знали настоящего брата. Не понимали, насколько он слаб и раним. Все считали калеку главой семьи. Вторым после Иремила. Астре вел себя так, что никто и не задумывался о том, как тяжела его ноша. Но Илан помнил брата совсем другим. Таким он и остался внутри, а снаружи превратился в кремень.
Илан без конца маялся размышлениями. Как там Астре с Сииной? Может, уже погибли в Хассишан? Легковер не умел обманываться ожиданием чуда, и со дня смерти Иремила улыбка давалась ему все тяжелей. Генхард и Яни на миг сделали ее настоящей. Илан был благодарен им, хотя и считал наплыв веселья незаслуженной роскошью.
Больной у печи заворочался, порченый вздрогнул и не сразу успел принять добродушный вид. Похоже, за ним наблюдали.
– Ты как, парень? – Илан подошел и склонился над заморским братом Генхарда. – Скоро будет лучше, вот увидишь.
Он сомневался, что иноземец понимает его язык, но ободряющую интонацию в голосе уловить было несложно. Больной поерзал еще, наконец открыл глаза – удивительно бирюзовые на фоне опухших век, и попытался встать.
Илан без лишних слов догадался, что ему нужно в отхожее место. Он помог парню подняться, обул в дырявые башмаки, раздобытые Генхардом, и, придерживая за плечи, повел во двор. Странно, что парень обходился без этого столько времени, но, наверное, он просто сильно потел, и вода не копилась в теле.
Идти обратно было сложнее. Дрожа от слабости и холода, больной добрел-таки до дома. Илан почти волок его последние несколько шагов.
– Ничего, ничего, ты уже и ходишь сам, – подбадривал он несчастного. – Скоро бегать будешь, вот погоди. Думаю, тебе надо поесть чего-нибудь посерьезней супа.
Илан вернул юношу на ворох тряпья, укрыл и взялся заделывать дыру в печи, пока цемент не засох. Благо, Дорри натаскал крупных камней.
Брат Генхарда ворочался под одеялами, не находя себе места то ли от ран и синяков, то ли от мыслей.
Илан между делом замирал и прислушивался к каждому звуку, пока не раздался приглушенный всхлип.
«Так и знал, – подумал порченый. – Совсем плохо бедняге. И обезболить-то нечем».
Поразмыслив, Илан полез в подпол и поднял наверх коробку с кошкой и ее приплодом. Семейство вело себя спокойно: убеждение легковера действовало даже на зверей.
Илан уложил мамку и три теплых комочка на грудь соахийца. Тот громко сопел, закрыв лицо обрывком шали.
– Ты слышал, что рыжая скотинка удачу приносит? – спросил легковер, усаживаясь рядом и гладя мурлыку. – А кошки еще и лечат. Вот увидишь, потопчется по тебе и всю хворь как рукой снимет! Ты только не дергайся, а то напугаешь.
Илан подождал немного, но юноша не ответил. Видимо, языка Большой Косы он не знал.
«Интересно, как Генхард понял, что это его брат?»
– Ты не расстраивайся, – улыбнулся легковер, похлопав соахийца по руке. – Мы в такие заварушки попадали, что вспоминать не хочется. А теперь все у нас ладно и справно. И твоя жизнь образуется. Брат рядом, и мы тебя не бросим, поэтому ты плачь, но имей в виду: плохое – оно там, в мусоре осталось. А кошка уже лечит. Боль вытягивает. Чувствуешь, как подвинулась? Она знает, где ты сильнее изранен. И котята лечат, хоть и глаза еще не открыли. Ты счастливчик, парень. И не думай, что судьба тебя не любит. Это как с утра по улице идешь. Рраз! И ведро помоев на голову плюхается. И ты сначала злишься, расстраиваешься. Одежда испорчена, вонь, куда-то не успеваешь, и холодно. А потом голову задерешь, а на тебя красивая девушка из окна смотрит. И бежит извиняться, а то и в дом зовет. А может, там страшная кухарка, зато под ногами у тебя блестит золотое кольцо – она его обронила в ведро, пока огрызки со стола собирала, и вот украшеньице упало вместе со всякой всячиной. И если ты человек простой – то это удача. А если не сможешь присвоить, то от кухарки получишь чистку и извинения. Потому что ей уж очень хочется вернуть мужнин подарок. Во всем, парень, есть хорошее. Надо его только найти. Ты меня не понимаешь, да?
Соахиец опять промолчал, но стал дышать спокойней и уже не шмыгал. Илан понял: неважно, о чем с ним говорить. Главное, использовать дар на всю катушку, чтобы этому бедняге хоть немного полегчало.
– А если вдруг ты чувствуешь себя ничтожеством, – продолжил порченый, – ну, знаешь, лежать на свалке босым и побитым – чести мало. Особенно когда ты соахийский принц. Если ты из-за такого переживаешь – это полная ерунда. – Илан прислонился к печи и вытянул ноги. Кошка цапнула его за пуговицу на кармане. – Ты не огорчайся, что в грязь лицом ударил. Человек – он внутри, а не снаружи. Вот где его смотреть надо. Ты думаешь, я хороший парень? Я урод, каких поискать. Вечно прячусь за чужими спинами. Я в семье самый старший и должен быть главным, остальных защищать, проблемы решать, а я кисель киселем. Балованный я. Любили меня, жалели, от всех бед прятали. Вот и не закалился. Всегда хочу сбежать, закрыться в мастерской и не выходить оттуда, пока все плохое в мире не пройдет. Вот он я какой. Раньше у нас отец был, и когда он умер, не я его место занял, а мой беспомощный братишка. Теперь мы и с ним разделились. И ты думаешь, я все исправил? Да как же! Но я все-таки буду пытаться. Я себя переборю. В городе я уже освоился. Через трясучку, правда. Хожу на стройку каждый день, чтобы у младших еда была. И креплюсь вроде, а сегодня чуть поранился… И хоть бы протест перед Мархом устроил, когда он меня домой погнал! Ан нет, побежал, как крыса с корабля. Так что борись, братишка. Я в сто раз хуже, и то буду что-то с этим делать. Ты тем более сможешь.
Третий котенок съехал с груди парня и пищал, тыкаясь ему в подмышку. Илан пристроил его к матери и погладил между ушей указательным пальцем. Соахиец дышал спокойно. Илан осторожно убрал тряпку с его лица и увидел, что парень спит.
– Ну вот и хорошо, – вздохнул порченый. – И тебе полегчало, и мне.
* * *Нико ждал, когда странная семейка вышвырнет его и удастся спокойно замерзнуть в подворотне, уйти в вечный сон к отцу, матери и Такаламу, где на террасе с гроздьями глицинии можно целыми днями играть в го, распивать чаи под звездным небом
