И маленького, потому что сейчас остров помещался в ладошку Игоря.

— Кажется, я, — пробормотал он, примеряя руки к острову то так, то эдак. — Кажется, понимаю.

— Вот и хорошо, — кивнул отец.

Отец был неразговорчивым и часто как будто сердитым. Днем пропадал в кабинете, вечерами любил сидеть на террасе. Вглядывался неподвижными глазами в море, покусывал кончик сигары, иногда забывая ее раскурить, крутил за тонкую ножку пузатый бокал с капелькой коньяка на дне. Иногда ронял руку вниз, поглаживал мохнатый загривок дремлющего у ног Цербера.

Взглянешь со стороны — вроде сидит человек, отдыхает, любуется морем, гладит собаку. Но с того самого разговора в планелете Игорь на все старался смотреть по–своему: сперва вблизи, разглядеть мелочи, а потом как бы собрать их в горсть, разложить на ладони и посмотреть издалека, чтобы увидеть все целиком. И если вот так собрать — нахмуренные отцовские брови, напряженный рот, убегающий за горизонт взгляд, забытый коньяк, пальцы, тревожно проверяющие собачий загривок, — получалось, что отец то ли чего ждет, то ли наоборот, опасается чьего–то приезда. И вся надежда, и вся его защита от этой неведомой опасности — пес возле ног. А Цербер понимал и в ответ на прикосновение чутко дергал ухом, косился на хозяина, иногда успокаивающе рыкал — мол, не бойся, я здесь, я вовсе не сплю — притворяюсь, а на самом деле посматриваю вокруг.

— Ты зачем назвал его Цербер, па? — решился как–то спросить Игорь.

— А, что? — вздрогнул отец. Натянуто усмехнулся. — Хорошее имя для собаки.

И по его взгляду Игорь догадался, что попал в точку.

Еще в семь лет он прочел много книг по мифологии. Только тогда ничего не понял.

В присутствии отца Игорь робел и редко решался задавать ему вопросы. К тому же это ничем хорошим не заканчивалось. Например, история с саркофагами.

А началось все со сказки Пушкина.

Дождливый день; чашка душистого чая дразнит запахом, и оладушки лежат на тарелке с абрикосовым вареньем, но пока горячие, обжигают; поэтому еще пять минут валяться на ковре возле камина, дочитывать завораживающие, одновременно жуткие и красивые стихи: «там… во тьме печальной, гроб качается хрустальный…»

За окном потемнело, дождь хлынул сильнее, ветер надавал мокрых оплеух по стеклу. Игорь дрогнул, отрываясь от страниц, но не от сказки. Подумал, где–то там, за окном, за дождем и ветром, «во тьме печальной», ждет спасения какая–нибудь царевна, и ей, закованной в хрустальный гроб, не шевельнуться и не вздохнуть, только надеяться, что королевич не собьется с дороги, не погибнет или просто не устанет бродить не пойми где. А то возьмет, плюнет на поиски, да и застрянет где–нибудь в теплом доме возле камина с чашкой горячего чая с оладьями. «Хорошо, что я не царевна, — подумал Игорь. — Да, в общем, хорошо, что и не королевич». Если знать, что тебя вот так кто–то где–то ждет в хрустальном гробу, пришлось бы тащиться, несмотря на недоеденные оладьи и бурю за окном. Игорь вздохнул с облегчением, расплываясь в счастливой улыбке. Эта мысль его так обрадовала, что он потерял бдительность и спросил у отца, который рассеянно читал что–то свое, прихлебывая чай:

— Па, а этот хрустальный гроб, где лежит царевна, — саркофаг?

— Что? — Отец отложил в сторону свою книгу и так посмотрел на сына, что тот сразу захотел куда–нибудь сбежать, забыв и оладушки, и варенье. Можно даже в компанию к королевичу Елисею, в дождь, ветер и печальную тьму.

— Почему саркофаг?

— Ну, она же потом оттуда ожила, эта царевна, — пробормотал Игорь, осознавая, что влип. И теперь придется признаваться про все подслушанные разговоры и про вопросы доктору Диме…

Насчет саркофагов отец сказал однозначно: «Этой дряни в моем доме не будет». Причем повторил два раза, чтобы уж точно все поняли. Может, и больше, но Игорь слышал два. Один раз — Розе, когда та жаловалась, что девушкам скучно, и они просят, чтобы им хотя бы позволяли на выходные. Второй — доктору дяде Диме.

Доктор рассердился, и они с папой долго ругались, забыв, что через дверь Игорю громкие слова очень неплохо слышно.

— Эгоистично! И безответственно. Подумайте о своем ребенке!

— Этой дряни в моем доме не будет, я сказал. Не для этого мы бежали на край света, чтобы…

— Вот именно!

— Что — именно?

— Вы бежали. Простите меня, Павел Анатольевич, но вы именно бежали. От своих собственных страхов. А теперь из–за этих страхов ваш ребенок…

— Я его спасал. Именно для того, чтобы его спасти… Это все — для него.

— Вранье.

— Что?! Да как вы смеете…

— Не орите на меня. Я вам не прислуга. И я не на пожизненном контракте. Будете так со мной разговаривать — завтра же уеду.

— И проваливайте.

— И провалю. А вы тут останетесь дальше врать своему сыну. И самому себе.

Игорь едва успел отскочить в сторону — дверь хлопнула, выпуская рассерженного доктора.

А потом дядя Дима, растрепанный, но против обыкновения одетый не в шорты и футболку, а в светлый помятый костюм — будто и правда, собрался уезжать — бродил вдоль моря, расшвыривая ногой в разные стороны ракушки, хмыкал и бормотал: «Павел, бедный Павел…»

Дядю Диму Игорь не боялся. Поэтому дождался, когда тот немного успокоится, усядется на камень у воды, и подошел ближе.

— Кто такой бедный Павел? Мой папа?

— Кто? — удивился доктор.

— Ну, вы сейчас говорили «бедный Павел».

— А, это. Ты историю учил?

— До четырнадцатого века. Включительно. Сейчас Возрождение прохожу, там много всего. Комната говорит, на ближайшие полгода еще точно.

— Комната?

— Ну да, моя учебная комната. Там кино на стенах показывают. И голос говорит. А программу папа настраивает.

— Бедный мальчик, — вздохнул доктор, вынул из кармана поцарапанную флягу и отхлебнул глоток, крякнул, смахнул выступившие слезы. — Разговаривает с комнатой… — Он покачал головой. — Так вот, Павел — это был такой император одной очень великой империи. Умный, талантливый, трудолюбивый… Он мог бы быть тоже великим, если бы…

— Если бы — что?

— Официальная версия — если бы его не убили.

— А на самом деле?

— Что?

— Ну, когда говорят «официальная версия», значит, это вранье, а есть еще то, как на самом деле.

— Какой умный мальчик, — восхитился доктор и отхлебнул еще. — Хорошо учишь историю. Ну, раз так, слушай, как на самом деле. На самом деле Павел очень боялся. Предательства, заговора, смерти. И он решил от своего страха сбежать. Спрятаться. Уплыть на остров среди океана, куда никто