может быть, и это была одна из болезненных причуд воображения, которое сыграло со мной уже несколько нехороших шуток. Филипп на мой вопль сказал незнакомцу резко:
– Бросьте вы это! – И только.
И, кивнув мне, чтобы я следовала за ним, зашагал к берегу, не обращая внимания на незнакомца. Потом он ступил на сложенный из камней волнорез, начинавшийся от подножия дюн, и пустился к дому, быть может, надеясь, что нашему преследователю будет труднее идти по неровным, позеленевшим и скользким от водорослей камням, чем нам, молодым и привычным к этой дороге. Но тот шел так же аккуратно, как и говорил, и по-прежнему шел именно за мной, тщательно выбирая свой путь и слова. Позади меня все время раздавался ненавистный вежливый и въедливый голос, и только когда мы наконец взобрались на дюны, поразительное долготерпение Филиппа, отнюдь не свойственное ему в других случаях, в конце концов лопнуло. Он вдруг обернулся и сказал:
– Уйдите. Я не могу тут с вами разговаривать.
И когда человек открыл рот и замешкался, собираясь что-то сказать, Филипп нанес ему удар в челюсть, отчего тот покатился кубарем с верхушки самой высокой дюны. Через минуту я увидела, как он на четвереньках выкарабкивается из песка.
Эта выходка Филиппа меня почему-то немного успокоила, хотя могла еще ухудшить дело. Однако по Филиппу было незаметно, чтоб собственная доблесть радовала его, как бывало в иных случаях. Он был, как всегда, нежен со мной, но настроение у него явно упало, и, прежде чем я успела прямо спросить, в чем дело, он расстался со мной у своей калитки, сказав на прощание две вещи, которые показались мне очень странными. Он сказал, что, принимая все во внимание, мне следует положить монету на место, но «пока» он ее подержит у себя. И тут совершенно неожиданно и непоследовательно вскрикнул:
– Ты знаешь, что Джайлз вернулся из Австралии?
Дверь трактира отворилась, и гигантская тень сыщика Фламбо легла на столик. Отец Браун представил его даме в своей мягкой, неназойливой манере, упомянув про его опыт и отзывчивость в подобных делах, и вскоре, сама не замечая, как это получилось, девушка пересказывала свою историю с самого начала уже двум слушателям. Поклонившись и садясь за столик, Фламбо протянул священнику клочок бумаги. Отец Браун с некоторым удивлением взял его и прочел: «Кэб до Уэгга-Уэгга, 379, Мэфкинд-авеню, Путни».
Девушка между тем продолжала:
– Пока я поднималась вверх по крутой улочке к своему дому, в голове у меня стоял туман, не рассеялся он и тогда, когда я наконец дошла до дверей дома и на ступеньках увидела молочный бидон… и человека с кривым носом. Бидон дал мне понять, что прислуга уже ушла, а Артур, погруженный в мрачные раздумья в мрачном одиночестве в своем мрачном кабинете, естественно, звонков не слышит. Итак, в доме помощи ждать было не от кого, кроме как от брата, а его помощь означала погибель для меня. В полном отчаянии я сунула два шиллинга в руку омерзительного существа и пробормотала, чтобы он заглянул через несколько дней, когда я все обдумаю. Он удалился с недовольным видом, но послушнее, чем я ожидала, может быть, он еще не успел прийти в себя после падения. Я с каким-то мерзким мстительным чувством следила, как удаляется его спина, на которой белела нашлепка песка. Примерно через шесть домов он завернул за угол.
Только тогда я отперла дверь, вошла, согрела себе чаю и попыталась привести мысли в порядок. Я уселась в гостиной у окна, выходившего в сад, освещенный предзакатным солнцем.
Человек или монстр, которого я недавно отослала прочь, стоял неподвижно посредине сада. Конечно, мы все читали уйму книг про мертвеннолицых призраков во мгле, но этот призрак был в тысячу раз страшнее тех.
Однако, заметив, что я шевельнулась, он тут же повернулся и выбежал вон через заднюю калитку, распахнутую настежь, через которую он, несомненно, и проник в сад. Робость эта так не походила на дерзость, с какой он вошел в воду, что я вздохнула свободнее. Я вообразила, будто он по какой-то причине боится встречи с Артуром. Как бы там ни было, я совсем успокоилась, пообедала в приятном одиночестве (Артура, когда он наводил порядок в музее, тревожить не полагалось), и мысли мои, обретя некоторую свободу, умчались к Филиппу, да там, видно, и остались. Я сидела с блаженной улыбкой, тупо уставясь на другое, незанавешенное окно, за которым к этому времени окончательно стемнело, и оно чернело, как грифельная доска. Мне почудилось, что снаружи к стеклу прилипло что-то вроде улитки. Но, вглядевшись, решила, что скорее это похоже на человеческий палец, прижатый к стеклу, – что-то вроде слегка изогнутого большого пальца. Страх и отвага проснулись во мне одновременно, я бросилась к окну и отпрянула со сдавленным криком, который услыхал бы любой, кроме Артура.
Ибо это был не палец, равно как и не улитка. Это был побелевший кончик кривого носа, приплюснутый к стеклу; лицо и широко раскрытые глаза, сперва неразличимые во тьме, показались мне потом мертвыми, как у привидения.
Пожалуй, лучше всего было все-таки пойти к Артуру. Раз это чудовище, как кошка, кралось вокруг дома, у него могли быть намерения и похуже шантажа. Позже брат мог выгнать меня из дома, проклясть вовеки, но сейчас, сразу, он, будучи джентльменом, защитил бы меня.
Кресло стояло пустое, брата в комнате не было. Но зато человек с кривым носом нагло, не снимая цилиндра, сидел под лампой и преспокойно читал одну из книг брата, явно дожидаясь его возвращения. Лицо его было покойно и сосредоточенно, но кончик носа по-прежнему казался самой подвижной его частью и как будто только что перекинулся вправо.
Кажется, я закричала пронзительно и протяжно, но это не существенно. Важнее другое: я отдала ему все свои деньги, в том числе и порядочную сумму в бумагах, которые, кстати говоря, я не имела права трогать, хотя они и принадлежали мне. Наконец он убрался прочь с лицемерно тактичными и многословными извинениями, а я села, понимая, что теперь меня постиг полный крах. И, однако, той же ночью по чистой случайности пришло спасение. Артур, по своему обыкновению так внезапно уехавший в Лондон за покупками, воротился поздно, сияя от счастья, так как ему удалось закрепить за собой еще одно сокровище, способное украсить даже фамильную коллекцию Карстэрсов. Артур находился в таком приподнятом настроении, что я чуть-чуть не созналась в изъятии драгоценной жемчужины коллекции, но у меня ничего не вышло: он был так полон собственных планов, что все прочие темы его не интересовали. Поскольку сделка могла еще в любой момент сорваться, он настаивал, чтобы я немедленно уложила чемодан и отправилась вместе с ним на квартиру, которую он уже снял в Фулэме, желая находиться как можно ближе к антикварной лавке. Так, неожиданно для себя, я бежала чуть ли не самой глубокой ночью от своего врага… но тем самым и от Филиппа. Брат проводил много времени в Южно-Кенсингтонском музее, а я, пытаясь создать себе видимость самостоятельной жизни, поступила в платные классы живописи. Сегодня вечером я как раз возвращалась с занятий, когда вдруг увидела, что по длинной улице навстречу мне движется этот ходячий мертвец. Дальше все было так, как предположил вот этот джентльмен.
Мне осталось сказать только одно. Помощи я не заслуживаю, на наказание не жалуюсь, сомнению его не подвергаю, оно справедливо, так и должно было случиться. Но я до боли ломаю себе голову над вопросом: как это могло произойти? Откуда идет наказание?
– Проблема небывалая, – согласился Фламбо.
– А решение и подавно, – довольно хмуро заметил отец Браун. – Мисс Карстэрс, будете ли вы дома, если мы заглянем к вам в Фулэм часа через полтора?
Девушка молча взглянула на него, потом поднялась, натягивая перчатки.
– Да, – сказала она, – я буду дома. – И в ту же минуту покинула трактир.
К вечеру сыщик и священник, продолжая обсуждать этот случай, как будто беседа и не прерывалась, приблизились к дому в Фулэме, дому, надо сказать, отнюдь не подобающему для членов семьи Карстэрс даже в качестве временного жилья.
– Разумеется, – говорил Фламбо, – человек поверхностный подумал бы в первую очередь о таинственном австралийском братце: ведь однажды он уже в чем-то попался, теперь так же неожиданно вернулся на родину и вообще должен иметь именно жалких соучастников. Но я отказываюсь понять, как он оказался замешан в этом деле, разве только…
– Что? – терпеливо спросил его спутник.
Фламбо понизил голос:
– Разве только возлюбленный тут тоже замешан, и он то и есть главный негодяй. Австралиец знал, что Хоукеру хотелось иметь монету, но одному черту известно, как брат мог разнюхать, что Хоукер ее получил.
