Тут за дверью снова раздался голос, на сей раз – нетерпеливый. По коридору, свистя юбкой, кто-то пробежал, и в кабинет ворвалась девушка. Одета она была хорошо, но не совсем аккуратно. Ее светлые волосы развевались, а лицо ее назвали бы прелестным, если бы скулы, как у многих шотландцев, не были шире и ярче, чем следует.
– Простите, что помешала! – воскликнула она так резко, словно приказывала, а не просила прощения. – Я за отцом Брауном. Дело страшное.
– Что случилось, Мэгги? – спросил священник, неуклюже поднимаясь.
– Кажется, Джеймса убили, – ответила она, переводя дух. – Этот Кан опять приходил. Я слышала через дверь два голоса. У Джеймса голос низкий, а у этого – тонкий, злой…
– Кан? – повторил священник в некотором замешательстве.
– Его так зовут! – нетерпеливо крикнула Мэгги. – Я слышала, они ругались. Из-за денег, наверное. Джеймс говорил все время: «Так… так… мистер Кан… нет, мистер Кан… два, три, мистер Кан». Ах, что мы болтаем! Идите скорее, еще можно успеть!
– Куда именно? – спросил ученый, с интересом глядевший на гостью. – Почему денежные дела мистера Кана требуют такой срочности?
– Я хотела выломать дверь, – сказала девушка, – и не смогла. Тогда я побежала во двор и влезла на подоконник. В комнате было совершенно темно, вроде бы пусто, но, честное слово, в углу лежал Джеймс. Его отравили, задушили…
– Это очень серьезно, – сказал священник и встал, не без труда собрав непокорные вещи. – Я сейчас говорил о вашем деле доктору, и его точка зрения…
– Сильно изменилась, – перебил ученый. – Кажется, в нашей гостье не так уж много кельтского. Сейчас я свободен. Надену-ка я шляпу и пойду с вами в город.
Несколько минут спустя они достигли мрачного устья нужной им улицы. Девушка ступала твердо и неутомимо, как горцы; ученый двигался мягко, но ловко, как леопард; священник семенил бодрой рысцой, не претендуя на изящество. Эта часть города в какой-то мере оправдывала рассуждения о навевающей печаль среде. Дома тянулись вдоль берега прерывистым, неровным рядом; сгущались ранние, мрачные сумерки; море, лиловое, как чернила, шумело довольно грозно. В жалком садике, спускавшемся к берегу, стояли черные, голые деревья, словно черти вскинули лапы от удивления. Навстречу бежала хозяйка, взметнув к небу худые руки; ее суровое лицо было темным в тени, и сама она чем-то походила на черта. Доктор и священник слушали, кивая, как она сообщает уже известные им вещи, прибавляя жуткие детали и требуя отмщения незнакомцу за то, что он убил, и жильцу – за то, что он убит, и за то, что он сватался к дочери, и за то, что так и не дожил до свадьбы. Потом по узким коридорам они дошли до запертой двери, и доктор ловко, как старый сыщик, выломал ее плечом.
В комнате было тихо и страшно. Первый же взгляд неоспоримо доказывал, что тут отчаянно боролись по меньшей мере два человека. На столике и на полу валялись карты, словно кто-то внезапно прервал игру. Два стакана стояли на столике – вино налить не успели, – а третий звездой осколков сверкал на ковре. Неподалеку от него лежал длинный нож, верней – короткая шпага с причудливой, узорной рукоятью; на матовое лезвие падал серый свет из окна, за которым чернели деревья на свинцовом фоне моря. В другом углу поблескивал цилиндр, должно быть, сбитый с головы; и казалось, что он еще катится. В третий же угол небрежно, как куль картошки, кинули Джеймса Тодхантера, обвязав его, однако, словно багаж, и заткнув шарфом рот, и скрутив руки и ноги. Темные его глаза бегали по сторонам.
Доктор Орион Гуд постоял у порога, глядя туда, где все беззвучно говорило о насилии. Потом, быстро ступая по ковру, он пересек комнату, поднял цилиндр и, глядя очень серьезно, примерил его связанному Тодхантеру. Цилиндр был так велик, что закрыл едва не все лицо.
– Шляпа мистера Кана, – сказал ученый, разглядывая подкладку в лупу. – Почему же шляпа здесь, а владельца нет? Кан не грешит небрежностью в одежде, цилиндр – очень модный, хотя и не новый, его часто чистят. По-видимому, Кан – старый денди.
– О Господи! – выкрикнула Мэгги. – Вы б лучше его развязали.
– Я намеренно говорю «старый», – продолжал Гуд, – хотя, быть может, доводы мои немного натянуты. Волосы выпадают у людей по-разному, но все же выпадают, и я бы различил через лупу мелкие волоски. Их нет. Потому я и считаю, что мистер Кан – лысый. Сопоставим это с высоким, резким голосом, который так живо описала мисс Макнэб (потерпите, мой друг, потерпите!), сопоставим лысый череп с истинно старческой сварливостью – и мы посмеем, мне кажется, сделать свои выводы. Кроме того, мистер Кан подвижен и почти несомненно – высок. Я мог бы сослаться на рассказ о высоком человеке в цилиндре, но есть и более точные указания. Стакан разбит, и один из осколков лежит на консоле над камином. Он бы туда не попал, если б разбился в руке такого невысокого человека, как Тодхантер.
– Кстати, – вмешался священник, – не развязать ли его?
– Стаканы говорят не только об этом, – продолжал эксперт. – Я сказал бы сразу, что мистер Кан лыс или раздражителен не столько от лет, сколько от разгульной жизни. Как известно, Тодхантер тих, скромен, бережлив, он не пьет и не играет. Следовательно, карты и стаканы он припас для данного гостя. Но этого мало. Пьет он или не пьет, вина у него нету. Что же было в стаканах? Осмелюсь предположить, что там было бренди или виски, по-видимому, дорогого сорта, а наливал его мистер Кан из своей фляжки. Мы узнаем определенный тип: человек высокий, немолодой, элегантный, немного потрепанный, игрок и пьяница. Такие люди часто встречаются на обочине общества.
– Вот что, – закричала девушка, – если вы меня к нему не пустите, я побегу звать полицию!
– Не советовал бы вам, мисс Макнэб, – серьезно сказал Гуд, – спешить за полицией. Мистер Браун, прошу вас, успокойте своих подопечных – ради них, не ради меня. Итак, мы знаем главное о мистере Кане. Что же мы знаем о Тодхантере? Три вещи: он скуповат, он довольно состоятелен, у него есть тайна. Всякому ясно, что именно это – характеристика жертвы шантажа. Не менее ясно, что поблекший лоск, дурные привычки и озлобленность – неоспоримые черты шантажиста. Перед вами типичные персонажи трагедии этого типа: с одной стороны, приличный человек, скрывающий что-то, с другой – стареющий стервятник, чующий добычу. Сегодня они встретились, столкнулись, и дело дошло до драки, верней, до кровопролития.
– Вы развяжете веревки? – упрямо спросила девушка.
Доктор Гуд бережно поставил цилиндр на столик и направился к пленнику. Он осмотрел его, даже подвинул и повернул немного, но ответил только:
– Нет. Я не развяжу их, пока полицейские не принесут наручников.
Священник, тупо глядевший на ковер, обратил к нему круглое лицо.
– Что вы хотите сказать? – спросил он.
Ученый поднял с ковра странную шпагу и, отвечая, внимательно разглядывал ее.
– Ваш друг связан, – начал он, – и вы решаете, что его связал Кан. Связал и сбежал. У меня же – четыре возражения. Во-первых, с чего бы такому щеголю оставлять по своей воле цилиндр? Во-вторых, – он подошел к окну, – это единственный выход, а он заперт изнутри. В-третьих, на клинке капля крови, а на Тодхантере нет ран. Противник, живой или мертвый, унес эту рану на себе. И наконец, вспомним то, с чего мы начали. Скорей жертва шантажа прикончит своего мучителя, чем шантажист зарежет курицу, несущую золотые яйца. Кажется, довольно логично.
– А веревки? – спросил священник, восхищенно и растерянно глазевший на него.
– Ах, веревки… – протянул ученый. – Мисс Макнэб очень хотела узнать, почему я не развязываю ее друга. Что ж, отвечу. Потому что он и сам может высвободиться когда угодно.
– Что? – воскликнули все, удивляясь каждый по-своему.
– Я осмотрел узлы, – спокойно пояснил эксперт. – К счастью, я в них немного разбираюсь, криминологам это нужно. Каждый узел завязал он сам, ни одного не мог сделать посторонний. Уловка умная. Тодхантер притворился, что жертва – он, а не злосчастный Кан, чье тело зарыто в саду или скрыто в камине.
Все уныло молчали; становилось темнее; искривленные морем ветви казались чернее, суше и ближе, словно морские чудища выползли из пучины к последнему акту трагедии, как некогда выполз оттуда загадочный Кан, злодей или жертва, чудище в цилиндре. Смеркалось, словно сумерки – темное зло шантажа, гнуснейшего из преступлений, где подлость покрывает подлость черным пластырем на черной ране.
Приветливое и даже смешное лицо коротышки-священника вдруг изменилось. Его искривила гримаса
