– В конце концов! – медленно повторил он. – Значит, поначалу вы все-таки думали, что это женщина?

Впервые Сеймору изменило спокойствие.

– Это вряд ли имеет отношение к делу, но, если его честь пожелает, чтобы я сказал о своем впечатлении, я, разумеется, скажу, – ответил он. – Этот силуэт был не то чтобы женский, но словно бы и не мужской – какие-то не те изгибы. И у него было что-то вроде длинных волос.

– Благодарю вас, – сказал королевский адвокат Батлер и неожиданно сел, как будто услышал именно то, что хотел.

Капитан Катлер в качестве свидетеля владел собой куда хуже и внушал куда меньше доверия, чем сэр Уилсон, но его показания о том, что происходило вначале, полностью совпадали с показаниями Сеймора. Капитан рассказал, как Бруно ушел к себе, а его самого послали за ландышами, как, возвращаясь в проулок, он увидел, что там кто-то есть, и заподозрил Сеймора, и, наконец, о схватке с Бруно. Но он не умел выразительно описать черную фигуру, которую видел и он и Сеймор. На вопрос о том, каков же был загадочный силуэт, он ответил, что он не знаток по части искусства, и в ответе прорвалась, пожалуй, чересчур откровенная насмешка над Сеймором. На вопрос – мужчина то был или женщина, он ответил, что больше всего это походило на зверя, и в ответе его была откровенная злоба на обвиняемого. Но при этом он был явно вне себя от горя и непритворного гнева, и Каудрей не задерживал его, не заставил подтверждать и без того ясные факты.

Защитник тоже, как и в случае с Сеймором, не стал затягивать перекрестный допрос, хотя казалось, – такая уж у него была манера, – что он отнюдь не спешит.

– Вы престранно выразились, – сказал он, сонно глядя на Катлера. – Что вы имели в виду, когда говорили, что тот неизвестный больше походил не на женщину и не на мужчину, а на зверя?

Катлер, казалось, всерьез разволновался.

– Наверно, я зря так сказал, – отвечал он, – но у этого скота могучие сгорбленные плечи, как у шимпанзе, а на голове – щетина торчком, как у свиньи…

Мистер Батлер прервал на полуслове эту странно раздраженную речь.

– Свинья тут ни при чем, а скажите лучше, может, это было похоже на волосы женщины?

– Женщины! – воскликнул капитан. – Да ничуть не похоже!

– Предыдущий свидетель сказал, похоже, – быстро подхватил защитник, беззастенчиво сбросив маску сонного тугодума. – А в очертаниях фигуры были женственные изгибы, на что нам тут красноречиво намекали. Нет? Никаких женственных изгибов? Если я вас правильно понял, фигура была скорее плотная и коренастая?

– Может, он шел пригнувшись, – осипшим голосом едва слышно произнес капитан.

– А может, и нет, – сказал мистер Батлер и сел так же внезапно, как и в первый раз.

Третьим свидетелем, которого вызвал сэр Уолтер Каудрей, был маленький католический священник, по сравнению с остальными уж такой маленький, что голова его еле виднелась над барьером, и казалось, будто перекрестному допросу подвергают малого ребенка. Но, на беду, сэр Уолтер отчего-то вообразил (виной тому, возможно, была вера, которой придерживалась его семья), будто отец Браун на стороне обвиняемого, – ведь обвиняемый нечестивец, чужак, да к тому же в нем есть негритянская кровь. И он резко обрывал отца Брауна всякий раз, как этот заносчивый посланец папы римского пытался что-то объяснить; велел ему отвечать только «да» и «нет» и излагать одни лишь факты безо всякого иезуитства. Когда отец Браун в простоте душевной стал объяснять, кто, по его мнению, был человек в проулке, обвинитель заявил, что не желает слушать его домыслы.

– В проулке видели темный силуэт. И вы говорите, вы тоже видели темный силуэт. Так каков же он был?

Отец Браун мигнул, словно получил выговор, но он давно и хорошо знал, что значит послушание.

– Силуэт был низенький и плотный, – сказал он, – но по обе стороны головы или на макушке были два острых черных возвышения, вроде как рога, и…

– А, понятно, дьявол рогатый! – с веселым торжеством воскликнул Каудрей и сел. – Сам дьявол пожаловал, дабы пожрать протестантов.

– Нет, – бесстрастно возразил священник, – я знаю, кто это был.

Всех присутствующих охватило необъяснимое, но явственное предчувствие чего-то чудовищного. Они уже забыли о подсудимом и помнили только о том, кого видели в проулке. А тот, в проулке, описанный тремя толковыми и уважаемыми очевидцами, словно вышел из страшного сна: один увидал в нем женщину, другой – зверя, а третий – дьявола…

Судья смотрел на отца Брауна хладнокровным пронизывающим взглядом.

– Вы престранный свидетель, – сказал он, – но есть в вас что-то вынуждающее меня поверить, что вы стараетесь говорить правду. Так кто же был тот человек, которого вы видели в проулке?

– Это был я, – отвечал отец Браун.

В необычайной тишине королевский адвокат Батлер вскочил и совершенно спокойно сказал:

– Ваша честь, позвольте допросить свидетеля. – И тут же выстрелил в Брауна вопросом, который словно бы не шел к делу: – Вы уже слышали, здесь говорилось о кинжале; эксперты считают, что преступление совершено с помощью короткого клинка, вам это известно?

– Короткий клинок, – подтвердил Браун и кивнул с мрачной важностью, точно филин, – но очень длинная рукоятка.

Еще прежде, чем зал полностью отказался от мысли, что священник своими глазами видел, как сам же вонзает в жертву короткий клинок с длинной рукоятью (отчего убийство казалось еще чудовищней), он поспешил объясниться: – Я хочу сказать, короткие клинки бывают не только у кинжалов. У копья тоже короткий клинок. И копье поражает точно так же, как кинжал, если оно из этих причудливых театральных копий; вот таким копьем бедняга Паркинсон и убил свою жену – как раз в тот день, когда она послала за мной, чтобы я уладил их семейные неурядицы, – а я пришел слишком поздно, да простит меня господь. Но, умирая, он раскаялся, раскаяние и повлекло за собою смерть. Он не вынес того, что совершил.

Всем в зале казалось, что маленький священник, который стоял на свидетельском месте и нес совершенную околесицу, просто сошел с ума. Но судья, по-прежнему смотрел на него в упор с живейшим интересом, а защитник невозмутимо задавал вопросы. – Если Паркинсон убил ее этим театральным копьем, он должен был бросить его с расстояния в четыре ярда, – сказал Батлер… – Как же тогда вы объясните следы борьбы – разорванное на плече платье? – Защитник невольно стал обращаться к свидетелю как к эксперту, но никто этого уже не замечал.

– Платье несчастной женщины было порвано потому, что его защемила створкой, когда она пробегала мимо, – сказал свидетель. – Она пыталась высвободить платье, и тут Паркинсон вышел из комнаты обвиняемого и нанес ей удар.

– Створкой? – удивленно переспросил обвинитель.

– Это была створка двери, замаскированной зеркалом, – объяснил отец Браун. – Когда я был в уборной мисс Роум, я заметил, что некоторые из зеркал, очевидно, служат потайными дверьми и выходят в проулок.

Снова наступила долгая неправдоподобно глубокая тишина. И на этот раз ее нарушил судья.

– Значит, вы действительно полагаете, что когда смотрели в проулок, вы видели там самого себя – в зеркале?

– Да, милорд, именно это я и пытался объяснить, – ответил Браун. – Но меня спросили, каков был силуэт, а на наших шляпах углы похожи на рога, вот я и…

Судья подался вперед, его стариковские глаза заблестели еще ярче, и он сказал особенно отчетливо:

– Вы в самом деле полагаете, что когда сэр Уилсон Сеймор видел нечто несуразное, как бишь его, с изгибами, женскими волосами и в брюках, он видел сэра Уилсона Сеймора?

– Да, милорд, – отвечал отец Браун.

– И вы полагаете, что когда капитан Катлер видел сгорбленного шимпанзе со свиной щетиной на голове, он просто видел самого себя?

– Да, милорд.

Судья, очень довольный, откинулся на спинку кресла, и трудно было понять, чего больше в его лице –