извиваться, исступленно кричать, пока, наконец, она не завершала свой шедевр. Но сегодня ей хотелось дарить более безмятежные радости. Она только добавляла к губам и языку ритмические движения рукой, чтобы выжать из Жана все, до последней капельки. И когда поток хлынул, Эммануэль пила из него медленно, глубокими глотками, а последнюю, самую драгоценную каплю, она слизнула языком.

И она была так готова к оргазму, что пролилась, едва только Жан склонился к ее лону и коснулся губами маленького напряженного бутона плоти.

- Теперь я тебя возьму, - пробормотал Жан.

- Нет, нет! Я хочу пить тебя снова. Скажи, что ты дашь мне этот напиток. О, ты прольешься ко мне в рот опять, скажи, скажи мне это, я тебя прошу. Это так чудесно, я это так люблю!

- А твои подружки, когда меня здесь не было, ласкали тебя так же хорошо? спросила она, когда оба они перевели дыхание.

- Что ты спрашиваешь! Еще не нашлось женщины, которая могла бы сравниться с тобой.

- Даже сиамки?

- Даже они.

- Ты же знаешь, это не комплимент. Если бы ты не была самой лучшей в мире любовницей, я бы тебе сказал об этом. Хотя бы для того, чтобы ты такой стала. Но, ей-богу, я не знаю, чему ты можешь научиться еще. Ведь должны же быть пределы в искусстве любить.

Эммануэль задумчиво протянула:

- Не знаю...

По ее сдвинутым бровям, по голосу было понятно, что сомнение ее совершенно искреннее.

- Во всяком случае мне до пределов еще далеко.

- Да кто тебе это сказал! - воскликнул Жан. Она не ответила, и он спросил:

- Ты что, не считаешь меня подходящим арбитром?

- О, что ты!

- Я, кажется, неплохой учитель. И вдруг ты оказываешься недовольной своим воспитанием. Эммануэль поспешила его утешить:

- Милый! Никто на свете не мог бы обучить меня лучше, чем ты. Но... Как бы это объяснить... Я чувствую, что в любви должны быть еще более важные, более интеллектуальные вещи, чем умение любить.

- Ты имеешь в виду преданность, нежность, заботливость, понимание?

- Нет, нет. Я совершенно уверена, что эта важная вещь относится именно к физической любви. Но это совсем не добавочные знания, так сказать, не большая ловкость, не большая техника, не больший пыл; это скорее что-то разумное, какое-то состояние мозга...

Она тяжело вздохнула:

- Я даже не думаю, что это вопрос о границах, о пределах. Это, мне кажется, дело нового взгляда, нового угла зрения...

- Другой способ смотреть на любовь?

- Не только на любовь, на все!

- Может, ты все-таки объяснишь понятней? Она накручивала на пальцы свои локоны, словно они должны были помочь найти слова:

- Нет, - решила она. - Мне и самой это непонятно. Но я должна сделать какой-то шаг вперед, найти что-то, что мешает мне стать истинной женщиной, твоей женщиной. А я не знаю что!

Она совсем приуныла:

- Я думала, что я знаю так много. Но есть еще что-то, чего я не знаю. И она стала лихорадочно, возбужденно рассуждать:

- Сначала надо, чтобы я стала знающей. Ты же видишь: я ничего не знаю, я слишком невинна. Я слишком девственница. А это ведь страшно, если сегодня вечером я чувствую себя девственницей. Девственницей везде, я просто утыкана этой девственностью, как репьями. Мне стыдно!

- Ах ты, мой чистый ангел!..

- О нет, не чистый. Девственность - это не всегда чистота. Но это всегда глупость. Восхищенный, он обнял ее, а она продолжала:

- Это море предрассудков.

- Как это прекрасно: слушать жалобы на девственность из тех самых уст, которые только что проделали со мной такую работу! Она засмеялась, но не успокоилась:

- Ах, раз, действительно, разум, дух должны снизойти к женщине, я не пропустила бы ни одного мгновения, если бы они снизошли ко мне от тебя.

Все эти рассуждения произвели на Жана эффект, немедленно обнаруженный Эммануэль. Она уже привстала, чтобы привести в исполнение свои обещания, уже ее язык коснулся... Но Жан резко отстранил ее.

- Кто тебе сказал, что только через эти губы может снизойти дух? Вспомни дух дышит, где захочет!

Он рухнул на нее, и в ту же минуту ей так сильно захотелось быть взятой, как ему захотелось ее взять. Двумя пальцами левой руки она сама раздвинула свое лоно, а правая потянулась к древку, помогая ему погрузиться так же глубоко в другое отверстие, как только что оно погружалось в ее горло. Но ей хотелось чувствовать его и сейчас губами. Он целовал ее в рот, проводил по ее губам языком, но воображение помогало ей чувствовать на губах сладкую пряность семени, и то наслаждение, которое полнило ее внизу, бурлило и в ее горле. И она умоляла: 'Еще! Еще! Пронзи меня! Сильней, крепче!'

Она чувствовала, как в ее глубинах фаллос припал к устам матки и спаялся с ними - так пчела приникает к цветку в поисках нектара. Ей так хотелось, чтобы Жан пролился, и она так старалась, чтобы и живот ее и зад убедили его не медлить: каждый мускул ее тела, тела гибкого, хищного зверя, старался помочь мужчине поскорее испытать последний трепет. Но Жан хотел быть победителем в этой борьбе, хотел, чтобы первой изнемогла она. И он наносил ей удары быстрые, могучие, стараясь, чтобы его кинжал прошел в ней как можно больший путь, погружая его в раскрытую рану по рукоять и почти весь вытаскивая потом наружу. Яростно, со стиснутыми зубами, трудился он над нею, жадно вслушиваясь в ее хриплые крики, впивая ее горячий запах. А она билась под ним, подскакивала словно под ударами хлыста, царапала спину и кричала, кричала, кричала...

И, наконец, и крик, и дыхание оборвались, и она вытянулась, успокоенная, едва ощущая свое тело, но в душе сожалея, что такое же возбуждение не овладело и ее рассудком, что ее мозг не смог так же трепетать и биться, как трепетала и билась только что ее влажная плоть.

Ей не хотелось, чтобы он двигался, и Жан, словно поняв это, застыл на ней неподвижно. Она прошептала:

- Я бы хотела заснуть вот так - с тобою во мне.

Он прижался щекой к ее щеке. Черные завитки щекотали ему губы. Он потерял счет времени - сколько же оставались они в таком положении? Потом он услышал шепот:

- Я умерла?

- Нет, ты живешь во мне, а я в тебе. Он крепко сжал ее, и она задрожала.

- Любовь моя, мы и в самом деле одно существо. Я - только частица тебя. Он с нежностью поцеловал ее, и это было толчком к пробуждению.

- Возьми меня опять! Еще глубже! Раскрой меня, разорви! Доберись до самого сердца! Она просила и смеялась своим же просьбам:

- Лиши меня невинности! Я тебя люблю! Я готова! Я тебе отдамся! Сломай меня! Он принял условия игры:

- Отодвинься чуть-чуть. Так, теперь опустись немного. Не бойся, делай все, как я скажу.

- Да, - прошептала она, млея от предвкушения. - Да, - повторяла она. Делай все, что захочешь! Не спрашивай меня - делай!

Ей хотелось найти в себе способность погрузиться еще глубже в сознание того, что ее берут, совершенно отдаться на волю своего обладателя, быть его безвольной игрушкой, чтобы ее ни о чем не просили, а только приказывали быть слабой, покорной, послушно раскрывающейся навстречу любым желаниям. Существует ли, спрашивала она себя, большее счастье, чем счастье уступчивости, подчинения? И одной этой мысли было достаточно, чтобы приступ оргазма потряс ее.