Ривер снова вернулась к делу, и я был очень рад, что она не видит моего лица.

Я знал, что о детях Галлифрея она спросит меня еще не раз. Но мне предстоял лишь один разговор о них. Как и прежде, линии времени лишили меня воспоминаний о нем, но я знал, что в темнице наступит тишина, которая будет нарушена. Что бы я ни собирался ответить, когда вернусь туда снова, мой ответ должен был повергнуть в ярость того, кто его услышит.

Третье мое путешествие из Ричмонда в Тауэр выдалось самым странным, – вероятно, потому что я знал, что оно станет последним. Остальные разговаривали, и каждый раз их слова возникали в моей памяти дважды с разных сторон. Когда было нужно, я и сам отвечал им, и в эти мгновения мои собственные реплики тоже вспоминались мне со стороны. Я произносил их механически, как клоун-робот. Но знал, что в темнице все будет иначе. Наступит тишина, а затем – ярость, и я не мог вспомнить почему, как ни пытался. На горизонте показался Тауэр, и, когда мы ехали вдоль реки, я почувствовал страх – мне было страшно как никогда. Пришла третья и последняя пора моего приговора.

На этот раз я запомнил и резкий затхлый запах, и шуршание крыс. Старик барабанил в дверь и что-то кричал, а капитан Пижон бегал вдоль стен темницы, притворяясь, что оценивает их плотность, или в чем я там пытался себя убедить, когда был им. Я играл свою роль – искал на полу гвоздь. Сотни лет я знал, что именно так передам сообщение Кейт и Кларе. Я начал выцарапывать цифры на стене, позволив остальным вести беседу и подавая голос лишь тогда, когда помнил, что делал это. И все же я не знал, как именно нарушится молчание и кто из нас разозлится.

– Зачем так по-детски коверкать слова? – спросил старикан. – Почему вы стыдитесь вести себя как взрослые люди?

Пришло время обернуться и посмотреть на него. Сказать ему правду одним взглядом. Из-за тебя. Мы стыдимся тебя.

И снова озадаченность в ответ. Он был таким обычным. Сломленным, подавленным. Даже отчаявшимся. Его глаза были вовсе не лезвиями, а открытыми ранами. Я ожидал увидеть лик убийцы. В некотором смысле даже хотел. Было бы гораздо проще увидеть в нем губителя миллиардов, осудить забытую, ненавистную часть себя, которую я отверг и оставил позади. Но старик, что стоял передо мной, оказался совсем не таким. Он был добрым, смелым, измученным. Сестры Карна сказали, что сделают меня воином, но кем бы этот человек себя ни считал, чего бы ни сотворил во имя своих убеждений, воином в глубине души он никогда не был. Неужели Сестры мне солгали? Что было в том кубке на самом деле? Если буду жив, однажды спрошу об этом Охилу.

Но сейчас я понял природу ужаса, который читался на моем лице, – этот человек был мной. Не кем-то другим, не чужеродным подобием – всего лишь Доктором. Человек, который восстал против своих, убил детей целой планеты, был и всегда оставался мной. Просто мной. В ужасе на моем лице отражалась целая жизнь, которую мне предстояло прожить с этим знанием.

Я повернулся обратно к стене. Осталась всего одна цифра, но у меня задрожала рука.

Капитан Пижон спросил, как давно для старика все случилось, но тот не понял вопроса.

– Война Времени, – объяснил я, не желая на него смотреть. – Последний день. День, когда ты убил их всех.

– День, когда их всех убили мы, – рявкнул Пижон. Я знаю, хотел закричать я в ответ. Я знаю!

– Без разницы, – сказал я, потому что так велела память.

– Разница есть! – гаркнул он.

Я продолжал царапать последнюю цифру, ожидая вопроса.

– Ты подсчитал? – послышался тихий, усталый голос. Сколько лет прошло с тех пор, как я спросил об этом?

– Что подсчитал? – заставил я себя ответить, хотя прекрасно знал, что услышу.

– Детей. Ты подсчитал, сколько детей было на Галлифрее в тот день?

Мы не ответили. Старик ждал, и тишина нарастала, как гром. Я все царапал и царапал, Пижон бродил и бродил. Он не был готов заговорить, чему я не удивился, потому что даже теперь, несколько столетий спустя, все еще не был готов. Я вздохнул. Если хочешь что-то сделать – сделай это сам. Впрочем, в этой темнице других вариантов особо и не было.

Я отстранился от стены. Сейчас. Отвечай сейчас. Я повернулся к старику.

– Не имею ни малейшего понятия, – сказал я ему.

Я услышал, как шаги стихли, но не сводил взгляда со старика. Он смотрел на меня с изумлением. Возможно, даже с отвращением.

– Сколько тебе лет? – спросил он наконец. Я пожал плечами.

– Не знаю, сбился со счета. – И снова вернулся к цифрам. – Тысяча двести с чем-то, кажется. Если, конечно, я не лгу. Даже не помню, лгу про свой возраст или нет, вот какой я старый.

– На четыреста лет меня старше. И ты никогда не думал о том, сколько их было? Никогда не считал, ни разу?

Я закончил последнюю цифру и снова пожал плечами.

– Что толку? – Я почувствовал, что он смотрит на меня, и ответил тем же. Он не позволил мне отвести глаз.

– Каждый должен нести бремя своих грехов, – сказал он.

– 2,47 миллиарда, – послышался голос совсем рядом со мной.

Я замер. Оборачиваться не хотелось.

– Так ты все же подсчитал, – сказал старик, и голос его показался очень далеким.

– 2,47 миллиарда. – А вот эти слова и впрямь прозвучали очень близко.

Откуда он знает? Когда я успел…

Пижон схватил меня за рубашку и толкнул. Теперь его глаза уже не казались добрыми – в них сверкала ярость, которой я за собой не помнил.

– 2,47 миллиарда! – Он сжал в кулаках мои лацканы, и мамин любимчик куда-то исчез. – 2,47 миллиарда детей! – Он кричал прямо мне в лицо. – Разумеется, я их подсчитал! Как я мог иначе? Я подсчитал! А ты – забыл?! – взревел он. – Как ты мог забыть такое?! – А потом мне показалось, что он швырнул меня через всю комнату. Во всяком случае, передо мной вдруг выросла стена и все лампы в комнате разом замерцали. Сползая на пол, я смутно вспомнил, что никаких ламп в темнице нет.

Тьма быстро рассеялась, потому что на улице за дверьми ТАРДИС было солнечно, а Ривер смеялась, цепляясь за мой локоть. Мы смотрели, как клоун-робот идет по полям к небольшому фермерскому поселению.

– Хитро все-таки они устроены, – сказала Ривер. – Рассказываешь им самую страшную свою историю, а они стирают из твоей памяти самые неприятные детали. – Она улыбнулась, как улыбалась всегда, когда натворила что-нибудь, чего делать не следовало, – справедливости ради стоит сказать, что только так