Не знаю, откуда взялся малыш – я была младшей из семерых детей. Но, как я уже говорила, ничего такого на самом деле не было.
Через год после того, как отец рассказал эту историю, мы вечером собрались вокруг него, а он читал нам о пророчестве Исайи о Еммануиле. Он сидел на диване горчичного цвета, на коленях его лежала большая Библия. Рядом сидела мама, а мы все устроились у их ног на потрепанном коричневом ковре.
– Он будет питаться молоком и медом, – низким голосом монотонно читал отец, уставший от тяжелого дневного труда, – доколе не будет разуметь отвергать худое и избирать доброе…
Повисла тяжелая пауза. Мы сидели очень тихо.
Отец не был высоким, но умел приковывать к себе внимание. В нем чувствовалась внутренняя сила, торжественность оракула. Своими тяжелыми и мозолистыми руками – руками человека, который всю жизнь тяжко трудился, – он крепко держал Библию.
Отец прочел строку из Библии второй раз, третий, четвертый… С каждым разом голос его возвышался. Глаза, совсем недавно тусклые от усталости, расширились и заблестели. Он нес нам Слово Божие. Он был посланцем Господа.
На следующее утро отец выкинул из холодильника все молоко, йогурт и сыр, а вечером привез домой пятьдесят галлонов меда.
– Исайя не сказал, что есть худое, молоко или мед, – сказал он, с улыбкой наблюдая, как мои братья выгружают белые бочки из грузовика. – Но если спросишь, Господь ответит!
Когда отец прочитал этот стих своей матери, она рассмеялась ему в лицо.
– У меня в кошельке есть несколько пенни, – сказала она. – В них больше здравого смысла, чем в твоей голове.
Бабушка была худой и угловатой. Она обожала фальшивые индейские украшения из серебра и бирюзы. На ее худой шее висели бесчисленные ожерелья, а пальцы были унизаны кольцами. Бабушка жила у подножия холма возле дороги, и мы звали ее Ба-под-холмом. Так мы отличали ее от маминой мамы, Ба-из-города, жившей в пятнадцати милях к югу, в единственном городе нашего округа с одиноким светофором и продуктовым магазином.
Отец и Ба-под-холмом напоминали двух кошек, связанных хвостами. Они спорили дни напролет, ни в чем не уступая друг другу, но их объединяла преданная любовь к горе. Отцовская семья жила у подножия Оленьего пика уже полвека. Дочери бабушки вышли замуж и уехали, а он остался. Отец начал строить скромный желтый дом на вершине холма у подножия горы, но так и не достроил. Он устроил настоящую свалку – одну из множества – рядом с ухоженным бабушкиным газоном.
Они каждый день ссорились – из-за этой свалки, но чаще всего из-за нас, детей. Бабушка считала, что мы должны ходить в школу, а не «носиться по горам, словно дикари». Отец же твердил, что школа – это заговор правительства, направленный на то, чтобы отдалить детей от Бога.
– Послать детей в школу – все равно что отдать в руки самого дьявола, – отвечал он.
Бог велел делиться откровениями с людьми, жившими и трудившимися в тени Оленьего пика. В воскресенье почти все собрались в церкви рядом с дорогой, небольшой часовне светло-коричневого цвета с маленьким скромным шпилем, характерным для мормонских церквей. Отец подождал, пока мужчины рассядутся по скамьям, и начал со своего двоюродного брата Джима. Он размахивал Библий, объясняя всю греховность молока, а Джим спокойно слушал. В конце концов Джим усмехнулся, похлопал отца по плечу и сказал, что ни один разумный Бог не лишит человека домашнего клубничного мороженого в жаркий летний день. Жена Джима потянула его за рукав. Когда он проходил мимо нас, я уловила легкий запах навоза и вспомнила: Джим был хозяином большой молочной фермы в миле к северу от Оленьего пика.
Как только отец начал свой крестовый поход против молока, бабушка буквально забила молоком свой холодильник. Они с дедом пили только снятое молоко, но теперь у них появилось любое – двухпроцентное, цельное, даже шоколадное. Бабушка считала, что теперь нужно поступать только так.
Отец твердил, что школа – это заговор правительства, направленный на то, чтобы отдалить детей от Бога.
Завтрак превратился в испытание преданности. Каждое утро моя семья усаживалась вокруг большого стола из красного дуба и принималась за еду: либо хлопья из семи злаков с медом и патокой, либо оладьи из семи злаков с тем же медом и патокой. В нашей семье было девять человек, поэтому оладий никогда не хватало на всех. Я ничего не имела против хлопьев, если бы их можно было залить молоком, размочить как следует и прихлебывать из тарелки. Но после откровения нам приходилось заливать их водой. Все равно что целая тарелка грязи.
Очень скоро я стала думать о том молоке, что портилось в бабушкином холодильнике. И тогда начала пропускать завтрак и убегать к амбару. Я мыла свиней, насыпала корм коровам и лошадям, а потом перепрыгивала через изгородь загона, огибала амбар и прибегала к бабушке.
Как-то утром я сидела за столом и наблюдала, как бабушка заливает молоком кукурузные хлопья. И тут она спросила:
– Тебе хотелось бы ходить в школу?
– Не хотелось бы, – ответила я.
– Ну откуда тебе знать! – рявкнула бабушка. – Ты же никогда не пробовала.
Она налила молока и подвинула мне миску с хлопьями, а потом уселась на стул прямо напротив меня и стала смотреть, как я отправляю в рот ложку за ложкой.
– Завтра мы уезжаем в Аризону, – сказала она.
Я уже знала. Бабушка с дедом всегда уезжали в Аризону, когда погода начинала меняться. Дед говорил, что он слишком стар для зим Айдахо – у него кости начинали болеть.
– Поднимайся пораньше, – сказала бабушка, – часов в пять. И мы возьмем тебя с собой. Пойдешь в школу.
Я так и подпрыгнула на стуле. Я пыталась представить себе школу. Но не могла. Я бывала лишь в воскресной школе и ненавидела ее всей душой. Мальчик по имени Аарон сказал девочкам, что я не умею читать, потому что не хожу в школу, и после этого со мной никто не разговаривал.
– Папа сказал, что я могу поехать?
– Нет. Но когда он поймет, что тебя нет, мы уже будем далеко. – Она поставила мою миску в раковину и уставилась в окно.
Бабушка от
