День пятый (продолжение)
О веки настойчиво бьется жизнь.
Я промаргиваюсь, но глаза открывать больно. Голова как разбитое яйцо. Из горла рвется стон – то ли вопль, то ли писк, отчаянный рев зверя, попавшего в западню. Пытаюсь привстать, но в голове беснуется океан боли. Сил не осталось.
Проходит время. Не знаю, как долго я здесь лежу. Думать об этом некогда. Смотрю, как мерно поднимается и опадает грудная клетка, убеждаюсь, что моя помощь ей не нужна, медленно опираюсь на хлипкую стену. Я снова в обличье Джонатана Дарби, лежу на полу в детской. Осколки вазы не только усыпают все вокруг, но и впиваются мне в голову. На выходе из спальни Стэнуина я получил удар в затылок, а потом меня оттащили в детскую.
«Письмо, болван!»
Лезу в карман, ищу письмо Фелисити и тайный блокнот Стэнуина, но их нет. Нет и ключа от сундука Белла. В кармане только полученные от Анны таблетки от головной боли, завернутые в голубой носовой платок.
«Она вас предаст».
Неужели она это подстроила? Предупреждение Чумного Лекаря яснее ясного, но вряд ли враг способен вызвать в душе такие теплые, родственные чувства. Может быть, Анна и помнит больше событий из прежнего витка, но если эти сведения призваны сделать нас противниками, то почему я запомнил из прошлой жизни только ее имя, зная, что буду гоняться за ней, как щенок за палкой. Нет, предательство заключается лишь в том, что я дал ей лживое обещание, но это можно исправить. Надо только придумать, как рассказать Анне всю правду.
Глотаю таблетки всухую и, цепляясь за стену, перехожу в спальню Стэнуина.
На кровати все еще спит телохранитель, за окнами смеркается. Смотрю на часы – шесть вечера, а значит, гости уже возвращаются с охоты, а вместе с ними и Стэнуин. Может быть, они уже на лужайке перед особняком или даже поднимаются по лестнице.
Надо уходить, пока не вернулся шантажист.
Таблетки почти не помогают, голова кружится, пол выскальзывает из-под ног. Я бреду по коридору восточного крыла, откидываю портьеру, выхожу на лестничную площадку над вестибюлем. Каждый шаг дается с трудом. Наконец я вваливаюсь в спальню доктора Дикки. Меня тошнит. В спальне, как и в других комнатах этого крыла, у одной стены стоит кровать под балдахином, а в углу напротив, за ширмой, – ванна и умывальник. В отличие от Белла, добрый доктор украсил свое временное жилье фотографиями внуков, повесил на стену распятие, у кровати постелил коврик, чтобы по утрам не морозить ноги на холодном полу.
Подобные вольности в чужом доме я воспринимаю как чудо и, разинув рот и забыв о своих ранах, рассматриваю вещицы Дикки. Гляжу на фотографию внуков и впервые задумываюсь, есть ли у меня семья и родственники за пределами Блэкхита, родители или дети, друзья, которые ждут моего возвращения.
Заслышав шаги в коридоре, я роняю фотографию на тумбочку. Стекло в рамке разбивается. Шаги стихают вдали, но я вспоминаю о том, что нужно торопиться, ведь мне грозит опасность.
Вытаскиваю из-под кровати саквояж доброго доктора, вытряхиваю на застланную постель содержимое: пузырьки, ножницы, шприцы и бинты. Последней из саквояжа вываливается Библия короля Иакова, падает на пол, раскрывается. Слова и абзацы на ее страницах подчеркнуты красным, так же как в Библии Себастьяна Белла.
«Это шифр».
По лицу Дарби расплывается волчья ухмылка – он распознает мошенника. Похоже, Дикки приторговывает наркотиками вместе с Беллом. Теперь понятно, почему он так заботится о самочувствии Белла, – боится, что его секрет раскроется.
Я фыркаю. В особняке и без того полно тайн, но мне нужна не эта.
Беру бинты и пузырек йода, подхожу к раковине и начинаю операцию.
Без наркоза.
Выдергиваю осколок за осколком, по пальцам течет кровь, заливает мне лицо, капает с подбородка в раковину. От боли глаза слезятся, все вокруг плывет, но за полчаса я наконец-то избавляюсь от своего фарфорового венца. Меня утешает лишь то, что Джонатану Дарби больно не меньше моего.
Тщательно удалив все осколки, перебинтовываю голову, закрепляю повязку английской булавкой и смотрю в зеркало.
Повязка прекрасна. Мой вид ужасен.
Бледное лицо, впалые глаза. Сорочка заляпана кровью, я срываю ее, остаюсь в майке. Я разбит, растерзан, трещу по швам. Чувствую, как распадаюсь на лоскуты.
– Какого черта! – восклицает доктор Дикки в дверях.
Он только что вернулся с охоты, промок насквозь, продрог до костей, от холода посерел, как зола на каминной решетке; даже усы уныло обвисли.
Он обводит спальню взволнованным взглядом, и я внезапно осознаю всю степень разрушений. Разбитая рамка с фотографией любимых внуков заляпана кровью, Библия валяется на полу, содержимое саквояжа рассыпано по кровати, умывальный таз полон кровавой воды, окровавленная сорочка небрежно брошена в ванну. Наверное, в операционной после сложной ампутации порядка больше.
Доктор Дикки замечает меня – в майке, с наскоро забинтованной головой, – и его недоуменное возмущение сменяется яростью.
– Джонатан, что вы наделали? – гневно вопрошает он.
– Простите, я не знал, к кому еще обратиться, – испуганно говорю я. – Вы ушли на охоту, а я хотел отыскать в спальне Стэнуина хоть что-нибудь, чтобы помочь матушке, и нашел его блокнот.
– Блокнот? – сдавленно переспрашивает он. – Вы забрали блокнот из апартаментов Стэнуина? Джонатан, немедленно верните его на место. Ну, скорее же! – кричит он, чувствуя мое замешательство.
– Не могу. На меня напали. Кто-то ударил меня вазой по затылку и украл блокнот. Я истекал кровью, боялся, что телохранитель проснется, поэтому и пришел к вам.
Последние слова падают в зловещую тишину. Доктор Дикки бережно возвращает фотографию внуков на место, медленно складывает медицинские принадлежности в саквояж и засовывает его под кровать. Движения его натужны, будто мой секрет сковал его по рукам и ногам.
– Ох, я сам виноват, – бормочет он. – Знал же, что вам нельзя верить, но я так беспокоюсь за вашу матушку, что…
Он качает головой, отстраняет меня, подбирает сорочку из ванны. В его действиях сквозит пугающая отрешенность.
– Я не хотел…
– С моей помощью вы обокрали Теда Стэнуина, – тихо произносит он, опираясь ладонями на край буфета. – А Стэнуин меня одним пальцем в порошок сотрет.
– Извините… – лепечу я.
Он резко оборачивается, пышет гневом:
– Ваши извинения ничего не значат, Джонатан. Точно так же вы извинялись за случай в Эндерли-хаусе, а потом в Литтл-Хэмптоне. Не забыли еще? Значит, теперь вы меня решили накормить своими лживыми извинениями?! – Он сует мне скомканную сорочку. На щеках горят пятна румянца, в глазах стоят слезы. – Вы хоть помните, скольких женщин опозорили? А потом, рыдая, бежали искать защиты у матушки, умоляли ее помочь, обещали, что ничего подобного не повторится, – и лгали, лгали! И вот
