– А я пришел в себя, ничего не помня, – отвечаю я, стараясь понять причины таких различий между нами. – Только ваше имя. Обо всем остальном мне рассказал Чумной Лекарь.
– Разумеется, вы же у него особенный. – Она поправляет мне подушку. – Можно сказать, любимчик. До меня ему нет дела. Он со мной целый день не разговаривает. А вот от вас не отстает. Странно, что сейчас под кроватью не прячется.
– Он предупредил меня, что выбраться отсюда сможет только один из нас.
– Совершенно верно. Очевидно, ему хочется, чтобы этим счастливчиком стали вы, – беззлобно говорит она и качает головой. – Простите, во всем этом, конечно же, нет вашей вины, но я не могу отделаться от ощущения, что он что-то задумал. Подозрительно это все.
– Да, я понимаю, о чем вы. Но если освободиться сможет только один, то…
– Почему мы друг другу помогаем? – завершает она мою мысль. – А потому, что у вас есть план, как выбраться нам обоим.
– Правда?
– Ну, раньше вы о нем упоминали.
Впервые за все время она теряет уверенность, озабоченно хмурится. Прежде чем я успеваю спросить, в чем дело, раздается скрип половицы, на лестнице слышен топот. Кажется, что от него трясется весь дом.
– Минуточку, – говорит она и берет отложенную книгу.
Только сейчас я вижу, что это альбом с рисунками; в коричневый кожаный переплет вложены разрозненные листы, наскоро скрепленные суровой ниткой. Анна прячет альбом под кровать, вытаскивает оттуда охотничье ружье и, уперев приклад в плечо, подходит к двери и приоткрывает ее, прислушиваясь к шуму в доме.
– Вот черт! – говорит Анна, закрывая дверь ногой. – Врач пришел, принес вам снотворное. Быстрее, скажите, когда Рейвенкорт будет один? Я должна предупредить его, что меня не следует искать.
– А почему?
– Айден, у нас нет времени, – обрывает она меня, засовывая ружье под кровать. – В следующий раз, как вы очнетесь, я буду здесь, и мы с вами обо всем поговорим. А теперь расскажите мне про Рейвенкорта, только подробно, ничего не упускайте.
Она склоняется надо мной, с умоляющим видом сжимает мне руку.
– В четверть второго он будет в своих апартаментах, – говорю я. – Вы подадите ему виски, немного побеседуете, а потом придет Миллисент Дарби. Вы оставите Рейвенкорту карточку с ее именем.
Она жмурится, одними губами повторяет время и имя, чтобы лучше запомнить. Только сейчас, когда лицо ее сосредоточенно напряжено, я осознаю, как она молода – ей не больше девятнадцати, хотя годы тяжелого труда и наложили на ее черты свой отпечаток.
– И еще одно, – шепчет она, прикладывая ладонь к моей щеке; ее лицо так близко, что видны янтарные крапинки в карих радужках. – Если вы меня увидите где-нибудь, притворитесь, что мы с вами незнакомы. И по возможности не приближайтесь. Там есть такой лакей… Я вам потом о нем расскажу, рано или поздно. В общем, нельзя, чтобы нас видели вместе. Разговаривать мы можем только здесь.
Она легонько целует меня в лоб, оглядывает комнату, проверяя, все ли в порядке.
Из коридора уже доносятся шаги и два голоса. Я узнаю голос доктора Дикки, но второй, глубокий, настойчивый мне незнаком. Слов разобрать невозможно.
– Кто это с Дикки? – спрашиваю я.
– Наверное, лорд Хардкасл, – отвечает она. – Он все утро справляется о вашем состоянии.
Это вполне объяснимо. Эвелина мельком упоминала, что на фронте дворецкий был денщиком лорда Хардкасла. Поэтому Грегори Голд и заперт в комнате напротив.
– А это всегда так происходит: сначала объяснения, а потом вопросы?
– Не знаю. – Она встает, разглаживает передник. – Вот уже часа два мне только приказывают.
Доктор Дикки распахивает дверь. Его нелепые усы производят на меня то же впечатление, что и в первый раз. Он окидывает взглядом меня и Анну, пытается связать воедино обрывки нашего прерванного разговора. Так ни до чего и не догадавшись, он ставит черный саквояж на комод и подходит ко мне.
– Так, мы проснулись. – Он засовывает пальцы в жилетные карманы, перекатывается с пятки на носок, говорит Анне: – Ты пока свободна.
Она делает книксен, косится на меня и выходит из комнаты.
– Ну, как самочувствие? – спрашивает он. – В повозке не сильно растрясло?
– Нет… – начинаю я.
Он откидывает с меня одеяло, приподнимает мне руку, щупает пульс.
От легкого прикосновения меня пронзает острая боль, и я невольно морщусь, проглатываю ответ.
– Ага, побаливает, – замечает он, осторожно выпуская мою руку. – Ну, это неудивительно, после таких побоев. И чего от вас хотел Грегори Голд?
– Не знаю. Наверное, он меня с кем-то спутал, сэр.
«Сэр» добавляю не я, а дворецкий, по глубоко укоренившейся привычке. Удивительно, как легко это словечко слетает у меня с языка.
Доктор сосредоточенно обдумывает мое объяснение, будто рассматривает его на просвет, пытается отыскать в нем изъяны. Глядит на меня с натянутой улыбкой, как на сообщника, не то подбадривая, не то угрожая. Похоже, о происшествии в коридоре притворно добродушному доктору Дикки известно гораздо больше, чем мне.
Он со щелчком открывает саквояж, вытаскивает коричневый пузырек и шприц. Не сводя с меня глаз, прокалывает иглой залитую воском крышечку, наполняет шприц прозрачной жидкостью.
Я стискиваю простыни, говорю:
– Не надо, доктор, мне уже лучше.
– Это меня и беспокоит, – говорит он, втыкая иглу мне в шею.
Теплая влага струится по жилам, растворяет мысли. Доктор оплывает, в темноте вспыхивают и угасают яркие пятна.
– Спите, Роджер, – говорит он. – Я разберусь с мистером Голдом.
22День пятый
Выкашливаю из легких сигарный дым, открываю новые глаза, выясняю, что лежу на полу, почти одетый, рука победно касается неразобранной постели. Брюки приспущены, к животу прижата бутылка бренди. Вчерашняя попытка раздеться явно не удалась тому, в чьем обличье я пребываю сегодня; изо рта несет прокисшим пивом.
Со стоном заползаю на кровать, но в голове с такой силой пульсирует боль, что я едва не падаю на пол.
Спальня напоминает ту, в которую поселили Белла; из камина подмигивают тусклые угли. Шторы распахнуты, вислое небо струит утренний свет.
«Эвелина в лесу, ее нужно найти».
Натягиваю брюки, пошатываясь, иду к зеркалу взглянуть на свой новый облик.
И едва не наталкиваюсь на отражение.
После дня, проведенного в теле Рейвенкорта, сегодняшний тип кажется невесомым, как лист на ветру. Что, в общем-то, понятно, если посмотреть на отражение. Молодой человек лет двадцати, невысокого роста, худощавый, голубоглазый, с давно не стриженными темно-русыми волосами и аккуратной бородкой. Пробую улыбнуться, обнажаю белые, но не очень ровные зубы.
Лицо гуляки.
На прикроватном столике грудой свалены какие-то безделушки, прикрыты приглашением, адресованным Джонатану Дарби. Теперь я знаю, кого проклинать за раннее похмелье. Кончиком пальца ворошу вещицы:
