Генерал пошуршал сзади, роясь в карманах. Я щелкнул зажигалкой. Спасибо, капитан. На несколько секунд пламя высветило палимпсест его лица, но прежде чем я успел что-либо по нему прочесть, его контрастные черты снова канули во мрак. Вам известно, что я провел два года в коммунистическом лагере для военнопленных. Но я никогда не рассказывал вам, как я туда угодил, не так ли? Оставим в стороне живописные детали. Довольно будет сказать, что враг окружил наших людей в Дьенбьенфу. Не только французов, немцев, алжирцев и марокканцев, но и наших, целые тысячи. Я добровольно бросился в этот котел с парашютным десантом, хотя понимал, что и мне там не уцелеть. Но я просто не мог смотреть, как гибнут мои братья, и ничего не делать. Когда Дьенбьенфу пал, меня взяли в плен вместе с остальными. И хотя я потерял в тюрьме два года жизни, я никогда не жалел о своем решении. Я стал тем, кто я сейчас, благодаря тому, что прыгнул туда и пережил лагерь. Но никто не просил меня идти добровольцем. Никто не говорил мне, что должно быть сделано. Никто не обсуждал последствия. Все это было ясно без слов. Вы меня поняли, капитан?
Так точно, сэр, сказал я. Вот и прекрасно. Если то, что должно быть сделано, будет сделано, тогда вы сможете вернуться на родину. Вы очень умный молодой человек, капитан. Конкретную разработку я поручаю вам. У меня консультироваться не надо. Билет я вам раздобуду. Вы получите его, когда я узнаю, что дело сделано. Генерал помедлил, уже приоткрыв дверцу. Загородный клуб, значит? Он усмехнулся. Надо запомнить. Я смотрел, как он идет по аллейке к своему погруженному во тьму коттеджу, где генеральша, наверное, дожидалась его, читая в постели. Ей было не привыкать: она знала, что генеральские обязанности приходится выполнять не только в дневные часы, но догадывалась ли она, в чем порой состоят эти обязанности? Нам доводилось посещать загородные клубы и на родине. Иногда, доставив генерала на виллу за полночь, я стоял в коридоре босиком и прислушивался. Из их спальни ни разу не донеслось негодующего возгласа, даже приглушенного, но она была слишком проницательна, чтобы не знать.
Что же касается моих знаний, то они пополнились ответом от парижской тетушки. Невидимые инструкции, понемногу ставшие видимыми, носили вполне определенный характер. Не возвращайся, писал Ман. Ты нужен нам в Америке, а не здесь. Это приказ. Я сжег письмо в корзине для бумаг, как и все прочие, но раньше это был просто способ избавиться от улики. Теперь же, испепелив письмо, я словно отправил его в ад, а может быть, принес в жертву какому-то языческому божеству, чтобы оно сохранило жизнь мне и Бону. Конечно, я не сообщил Бону о письме, но попросил у него совета в связи с приказом генерала. По обыкновению, он был краток. Ты идиот, сказал он. Но я не могу помешать тебе лететь. А насчет Сонни – нечего тут страдать. У парня слишком длинный язык. Это утешение в характерном и единственно доступном для моего друга стиле прозвучало в бильярдной, где он угостил меня несколькими порциями выпивки и несколькими партиями в пул. Царящая в бильярдных атмосфера братства умиротворяет душу. В луже света на зеленом сукне, как на гидропонной подстилке, произрастает колючий кустик мужских эмоций, слишком чувствительный для прямых солнечных лучей и свежего воздуха. После кафе, но до ночного клуба или дома бильярдная – место, где с наибольшей вероятностью можно встретить уроженца Южного Вьетнама. Здесь мы открыли для себя, что в бильярде, как и в любви, трудность точного и выверенного попадания в цель увеличивается пропорционально количеству потребленного алкоголя. И на этот раз, как и в другие вечера, наши партии постепенно становились все длиннее и длиннее. К чести Бона надо сказать, что свою помощь он предложил почти сразу, задолго до того, как клубок ночи размотался окончательно и мы покинули бильярдную с первыми проблесками рассвета, выйдя на пустынную улицу без всяких признаков жизни, если не считать убеленного мукой пекаря, хлопочущего за окном булочной. Я могу тебя заменить, сказал Бон, когда я ставил пирамиду. Справлюсь сам, а генералу скажешь, что это ты.
Услышав это предложение, я вовсе не удивился. Я ответил “спасибо”, уже зная, что не приму его. Мне предстояло путешествие в дебри, где многие блуждали до меня: я готовился переступить грань, отделяющую тех, кто убивал, от тех, кто никогда этого не делал. Генерал был прав: вернуться на родину мог только тот, кто прошел этот ритуал. Я нуждался в своего рода причащении, и разве не к этому меня подталкивали обстоятельства? Кого мы хотим обмануть, уверяя, что Бог, если он существует, не хочет, чтобы мы признали сакральность убийства? Это повод вспомнить еще один важный вопрос из катехизиса моего отца:
В. Что есть человек?
О. Человек есть творение, состоящее из тела и души и созданное по образу и подобию Божию.
В. Чем человек подобен Богу – телом или душой?
О. В первую очередь, душой.
Чтобы отыскать подобие Бога, не надо смотреть в зеркало или на лица своих собратьев. Достаточно посмотреть на их деяния и заглянуть в собственную душу, чтобы понять: мы не были бы убийцами, если бы к их числу не принадлежал и Он сам.
Конечно, здесь я веду речь не только об убийстве вообще, но и о той его разновидности, которая называется умышленным убийством. В ответ на мой отказ Бон пожал плечами и склонился над столом, оперев кий на растопыренную руку. Ты же у нас любишь учиться, пробурчал он. Так вот, нет лучшей школы, чем убить человека. Он хорошо выбрал винт, и биток, отправив в лузу другой шар, мягко откатился в позицию, удобную для следующего удара. А как же любовь и созидание? – спросил я. Как насчет “плодитесь и размножайтесь”? Кто-кто, а уж ты-то должен верить в эти уроки! Он присел боком на краешек стола, прислонив к плечу кий. Проверяешь меня, да? Ну ладно. Нас хлебом не корми, дай порассуждать о любви и созидании. Но когда парни вроде меня идут и убивают, все радуются, что
