В действительности Лан была законченным сорванцом, и генеральша или гувернантка каждое утро запихивали ее в аозай, как в смирительную рубашку. Крайней формой ее бунтарства стала отменная учеба, принесшая ей, как и мне, американскую стипендию. Она получила приглашение от Калифорнийского университета в Беркли, который ее родители считали коммунистической колонией профессоров-радикалов и студентов-смутьянов, только и думающих о том, как бы охмурить и затащить в постель невинное дитя. Они хотели отправить дочь в женский колледж, где ее могла совратить разве что коварная лесбиянка, но Лан уперлась и не желала учиться нигде, кроме Беркли. Когда они запретили ей ехать, она стала угрожать самоубийством. Ни отец, ни мать не воспринимали эти угрозы всерьез, пока она не проглотила горсть снотворных таблеток. К счастью, ладонь у нее была маленькая. После того как ее откачали, генерал чуть не пошел на попятный, но генеральша не дрогнула. Тогда Лан бросилась в реку Сайгон, выбрав для этого момент, когда на набережной было много прохожих – двое из них и спасли ее, плавающую на поверхности в своем белом аозае. Наконец сдалась и генеральша, и осенью семьдесят второго года Лан улетела в Беркли изучать историю искусств: родители надеялись, что этот предмет послужит развитию в ней утонченной женственности и сделает ее более пригодной для замужества.
Летом семьдесят третьего и семьдесят четвертого она появлялась дома иностранкой с прической перьями по тогдашней моде, в клешеных джинсах, блузке, обтягивающей ее скромную грудь туго, как батут, и туфельках сабо, добавляющих к ее скромному росту несколько дюймов. От гувернанток я слышал, что генеральша усаживает ее у себя в гостиной и читает ей лекции о необходимости сохранять девственность и культивировать Четыре Добродетели и Три Покорства – комбинация, похожая на название эротического романа для высоколобых. Одно только упоминание о ее старательно обороняемой или, возможно, уже потерянной девственности было щедрой порцией дров для топки моего воображения, которую я раскочегаривал в тиши своей комнаты неподалеку от ее спальни, общей с младшей сестрой. С тех пор как мы перебрались в Калифорнию, Лан навещала родителей несколько раз, но меня в эти дни туда не приглашали. Не пригласили меня и на торжественное вручение дипломов, состоявшееся пару месяцев тому назад, причем ей был вручен диплом с отличием. Лишь краем уха я уловил раз-другой, как генерал бормочет что-то насчет неблагодарной дочери, которая по окончании университета решила не возвращаться домой, а жить сама по себе. Хотя я пытался вытянуть из него сведения о том, чем Лана, как звали ее здесь, теперь занимается, он проявил весьма нетипичную для него некоммуникабельность.
Теперь я узнал чем и понял, отчего ее отец был так неразговорчив. Эта Лана на сцене не имела никакой связи с той Лан, которую я помнил. Вторая певица в составе группы выглядела ангелом-хранителем традиций – облаченная в аозай цвета шартреза, с длинными прямыми волосами и расчетливым макияжем, она угощала публику брызжущими эстрогеном балладами о безутешных девушках, покинутых храбрыми воинами по велению долга, и о самом утраченном Сайгоне. В песнях Ланы не было ни капли подобной тоски и сожалений – эта современная искусительница и не думала оглядываться назад. Даже меня шокировала черная кожаная мини-юбка, под которой, казалось, вот-вот мелькнет то сокровенное, о чем я прежде столько грезил. Золотистая шелковая блузка над мини-юбкой взблескивала при каждом повороте ее торса и просто когда она напрягала легкие, исполняя очередную зажигательную песенку из тех, что освоили блюз- и рок-группы нашей родины, дабы развлекать американских солдат или американизированную молодежь. Раньше этим же вечером я слышал, как она поет “Proud Mary” – тогда я еще не знал, что это Лана, – а теперь с трудом заставлял себя не таращиться на нее, когда музыканты грянули “Twist and Shout” и почти все присутствующие младше сорока пустились в пляс, завороженные ее хрипловатым голосом. Если не считать незамысловатого, но элегантного ча-ча-ча, твист был любимым танцем наших южан, ибо не требовал никакой координации. Даже генеральша не возражала против этого невинного развлечения, позволяя детям высыпáть на площадку и присоединяться к ней. Но, взглянув на генеральский столик, занимавший почетное место у самого края площадки, я увидел, что оба супруга остались сидеть и вид у обоих такой, словно они жуют кислый плод тамаринда, затенявшего их утерянную виллу. И неудивительно! Ведь энергичнее всех твистовала сама Лана – ее бедра так и ходили ходуном, и головы всех мужчин вокруг, точно привязанные к ним невидимыми ниточками, дергались то в одну сторону, то в другую. Я тоже вел бы себя аналогично, если бы мое внимание не отвлекала миз Мори, танцующая рядом с таким детским азартом, что я не мог удержаться от улыбки. Она выглядела чрезвычайно женственной и довольно раскованной по сравнению со своим обычным стилем. Ее завитые волосы украшала лилия, а шифоновое платье смело приоткрывало колени. Я уже отпустил ей не один комплимент по поводу внешности, а сейчас, воспользовавшись случаем полюбоваться ее коленями во время твиста, выразил восхищение и ее пластикой. Давненько я так не отрывалась, сказала она, когда песня кончилась. Я тоже, миз Мори, сказал я, целуя ее в щечку. София, поправила она.
Не успел я ответить, как на эстраду вышел Кларк Гейбл и провозгласил о появлении нежданного гостя – конгрессмена, который служил в нашей стране “зеленым беретом” с 62-го по 64-й, а теперь представлял тот район, где мы находились. Этот конгрессмен снискал в Южной Калифорнии немалую известность как подающий надежды политик: в округе Ориндж военное прошлое
