Я. Пожалуйста, дайте мне заснуть.
КОМЕНДАНТ. Вы сможете заснуть, когда меня удовлетворит ваше признание.
Я. Но я ничего не сделал!
КОМЕНДАНТ. Вот именно.
Я. Свет слишком яркий. Не могли бы вы…
КОМЕНДАНТ. Весь мир смотрел, что творят с нашей страной, и бóльшая часть мира ничего не сделала. Мало того, они еще и наслаждались! И вы не исключение.
Я. Но я не молчал! Разве моя вина, что никто меня не слушал?
КОМЕНДАНТ. Нечего искать отговорки! Мы не жаловались. Мы все были готовы стать мучениками. То, что доктор, комиссар и я остались в живых, – чистая удача. А вы не были готовы пожертвовать собой, чтобы спасти нашего агента, хотя она была готова пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти жизнь комиссару.
Я. Нет, я…
КОМЕНДАНТ, комиссар, врач (вместе). Признайтесь!
И тогда я признался. Я увидел себя признавшим, что меня карают или перевоспитывают не за то, что я сделал, а за то, чего я не сделал. И мне стало так стыдно, что я заплакал не стыдясь. Я был виновен в преступном бездействии. И я не просто заплакал – я зарыдал в голос, и окна моей души зазвенели и задребезжали под напором бушующего во мне эмоционального урагана. Слышать эти звуки и видеть мое унижение было так тяжело, что все вокруг отвели взгляды от жалкого зрелища, в которое я себя превратил, – все, кроме коменданта, комиссара и меня самого.
КОМИССАР. Теперь вы удовлетворены?
КОМЕНДАНТ. Что ж, он признал, что ничего не сделал. Но как насчет товарища бру и Часовщика?
КОМИССАР. Он никак не мог спасти товарища бру и Часовщика. А что касается нашего агента, то она выжила.
КОМЕНДАНТ. Когда мы ее освободили, она даже ходить не могла.
КОМИССАР. Они сломили ее тело, но не сломили дух.
ВРАЧ. А что произошло с теми полицейскими?
КОМИССАР. Я их нашел.
КОМЕНДАНТ. Они расплатились за все. Разве не должен расплатиться и он?
КОМИССАР. Согласен, но ему следует отдать должное и за те жизни, что он отнял.
КОМЕНДАНТ. Сонни и майора? Жизнь этих ничтожеств не стоит даже ран нашего агента.
КОМИССАР. А жизнь его отца? Она их стоит?
Моего отца? О чем это он? Даже Сонни с упитанным майором, устрашенные суровой оценкой их жизни и смерти, постарались унять волнение и прислушались.
КОМЕНДАНТ. Что он сделал со своим отцом?
КОМИССАР. Спросите его сами.
КОМЕНДАНТ. Эй вы! Посмотрите на меня! Что вы сделали со своим отцом?
Я. Ничего!
комендант, комиссар, врач (вместе). Признайтесь!
И, глядя вниз на плачущий желток своего тела, я не знал, то ли смеяться, то ли плакать от жалости. Неужели я забыл, что писал Ману о своем отце? Как я хочу, чтобы он умер!
Я. Но это было не всерьез!
КОМИССАР. Будьте честны с самим собой.
Я. Я не хотел, чтобы вы это сделали!
КОМИССАР. Не смешите меня! Разве вы не знали, кому пишете?
Я писал члену могущественного революционного Комитета, который уже тогда знал, что может когда-нибудь стать комиссаром, я писал политработнику, который уже осваивал искусство ваяния из материала человеческих тел и душ, я писал другу, готовому выполнить любую мою просьбу, я писал писателю, понимающему силу фразы и вес слова, я писал брату, который знал, чего я хочу, лучше, чем я сам.
КОМЕНДАНТ, КОМИССАР, ВРАЧ (вместе). Так что же вы сделали?
Я. Я хотел, чтобы он умер!
Комендант потер подбородок и вопросительно взглянул на врача. Тот пожал плечами. Врач лишь вскрывает тело и разум человека; он не в ответе за то, что может оказаться внутри.
врач. Как умер его отец?
КОМИССАР. Получил пулю в голову от товарища, который ему исповедовался.
КОМЕНДАНТ. Боюсь, не придумали ли вы это, чтобы ему помочь.
КОМИССАР. Спросите моего агента. Это она организовала убийство его отца.
Комендант снова обратил взгляд на меня. Если меня карают за то, что я ничего не делал, разве не заслуживаю я снисхождения за то, что чего-то хотел – в данном случае смерти отца? Кто был мой отец с точки зрения атеиста-коменданта? Алчный колонизатор, наркодилер, снабжающий наш народ опиумом, полпред Бога, которому принесли в жертву не один миллион темнокожих людей якобы ради их собственного спасения – людей, чей тернистый путь на небеса был освещен горящим крестом. Его смерть стала исполнением справедливого приговора, а это полностью совпадало с тем, что я хотел выразить в своем признании.
КОМЕНДАНТ. Я над этим подумаю.
Затем комендант повернулся и покинул комнату; врач послушно направился за ним по пятам, предоставив Сонни с упитанным майором смотреть, как комиссар, морщась, медленно опускается на стул.
КОМИССАР. Ну мы и парочка!
Я. Выключи свет. Я ничего не вижу.
КОМИССАР. Что дороже свободы и независимости?
Я. Счастье?
КОМИССАР. Что дороже свободы и независимости?
Я. Любовь?
КОМИССАР. Что дороже свободы и независимости?
Я. Я не знаю!
КОМИССАР. Что дороже свободы и независимости?
Я. Я хочу умереть!
Ну вот, я сказал это, с воплями и рыданиями. Теперь я наконец понял, чего я хочу для себя, чего хочет для меня столько людей. Сонни с упитанным майором одобрительно захлопали в ладоши, а комиссар достал пистолет. Ну наконец-то! Смерть – это лишь короткая боль, что вовсе не так плохо, если принять во внимание, как длинна и мучительна жизнь. Звук патрона, досылаемого в патронник, был громок, словно звон колокола в церкви моего отца, который мы с матерью слышали в нашей лачуге каждое воскресное утро. Глядя вниз на самого себя, я и сейчас различал ребенка во взрослом и взрослого в ребенке. Моя раздвоенность существовала всегда, однако я был виноват в этом только отчасти. Да, я сам решил жить двойной жизнью и иметь два сознания, но куда мне было деваться при том, что люди всегда называли меня ублюдком? Вся наша страна была проклята, унижена, расколота на Север и Юг, и хотя никто не отрицал, что мы сами выбрали для себя этот раскол и смерть в нашей антигражданской войне, это тоже было правдой только отчасти. Мы не просили, чтобы над нами надругались французы, чтобы они разделили нас на эту несвятую троицу – Север, Центр и Юг, чтобы нас отдали на дальнейшее расчленение великим силам капитализма и коммунизма, а потом сделали пешками в шахматном матче холодной войны, который разыгрывали в прохладных кабинетах белые люди c черными мыслями. Нет, как все мое несчастное поколение было раздвоено еще до рождения, так я был раздвоен во время рождения и угодил туда, где почти никто не принимал меня таким, как есть, зато почти все требовали, чтобы я выбрал одну из своих половин и отверг другую. Но это было не просто трудно. Это было невозможно, ибо как
