Все население бежит…

Ольга наклонилась над раненым, — крепко держит у него ногу, примотала ее к краю телеги. А раненый на нее глазами и стоном:

— A-а а-а!..

— Ну, ничего… потерпи немного… Вот… отъедем… доктор тебе перевяжет…

— Сестрица… я умру?..

— Да, нет же, нет!.. — и Ольга смотрит на молодое красивое лицо партизана — где-то она его видела… Но никак не припомнит… Должно быть, в городе…

— А-а-а!.. — стонет другой на той же телеге.

Жжжжиии… трах… тах… сссыыыи… — рвется шрапнель.

Малевский что-то кричит, бегая вокруг подвод, карабином подгоняя лошадей и мужиков подводчиков:

— Живей, мертвые!.. — кричит он.

А сзади обоза тянутся, отставая, легко раненые. Но они скоро отстанут совсем… заползут в кусты… и будут там умирать… Тихо. Терпеливо… по-партизански — по-мужичьи… Им не привыкать.

Кругом тайга.

4. В глубокой тайге

На постоялом — полно китайцев. Весь хунхузский отряд Куо-Шана там.

Бухта смеется:

— Так тебе, что Куо-Шан, досталось: комуниза или комунара?

— Комуниза!.. — скалит зубы китаец и рукой на пол, под нары… — места маю…[16]

— А твоя — комунара? — и тоже рукой на нары.

— Комунара!.. — Бухта хохочет.

— Комунара — хо! — Куо-Шан тычет под самый нос Бухты большой палец руки, — Комуниза — шибыко пухо!..[17]— большой палец пригибает, а мизинцем вверх. — Пи!.. Воцхо!.. — плюется Куо-Шан и топочет ногами.

Бухта не выдерживает — от хохота сваливается на нары.

— Комунара!.. — произносит спокойно Куо-Шан и забирается под нары и оттуда еще раз жалобно доносится: — Комуниза, — шибыко пухо…

— А вы, товарищ Бухта, куда?.. — Солодкий получил от него тоже пакет к Штерну.

— Отряд пойдет на китайскую сторону… к хунхузам… Ну, а я в Чернышевку пока отправлюсь… Буду держать связь с товарищем Снегуровским…

— Так я на обратном, пожалуй, к вам заверну…

— Очень хорошо… Вместе и пойдем оттуда. Я лошадей добуду… Да и отряд, наверное, к тому времени мой соберется… — Бухта встает. Они прощаются.

Солодкий выходит из зимовья — постоялого двора — и прямо в ночь, в тайгу и по тропе.

Он несет пакеты от Снегуровского к Штерну.

Солодкий, как рысь, — ловок и в тайге, как у себя за пазухой.

Знает все тропы.

Луна и белый плат шоссе.

— Матэ!..[18] — командует японский поручик.

Рота остановилась. Быстро сняты вьючные пулеметы. Отряд рассыпается в цепь вдоль шоссе.

Офицер с несколькими солдатами вышел на канаву — сели, и тихо по тайге гудит: ду-у… ду-у… ду-у… — фонический телефон.

— … Оть! Чорт! — Солодкий чуть носом не ткнулся в гальку шоссе. Остановился, — видит ясно — провод на ноге запутался…

— Макаки!.. Ну, и хитрые: уже протянули к Яковлевке провод…

Взял, поднял его, приложил к уху, слушает. А у самого лицо зеленое от луны… улыбается:

— Аната?.. — губами к проводу, — чтоб ты сдох!.. — бросает провод, — я тебе поговорю…

В Спасске полковник Арито в штабе ночью работает: полк батальонами брошен в тайгу.

Ду-у-у… ду-у… ду-уу…

— Слушаю! Кто говорит? — полковник по-японски в трубку телефона.

— Поручик… Сиедзу…

— Ага!.. Вы уже вышли на тракт…

— Да…

— Теперь…

…— Поговорите у меня… — и ножом чирк по проводу. А кругом тайга и луна.

Больше никого.

— Алло!.. — кричит в телефон поручик.

И дудит фонический телефон: ду-ду… ду-дуууу…

— … Итак, вы поняли, поручик?

Молчание.

— Алло, поручик!

Ответа нет.

— Боршуика! — топает ногами полковник, плюется. Кричит в соседнюю комнату: — Послать телефонистов на линию…

Дрожь пробегает по жилам у телефонистов. Сейчас, ночью в тайгу… Кругом, под каждым кустом партизаны… большевики — черный ежик на голове шевелится.

Но нельзя — дисциплина.

Поручик бросает трубку и тоже:

— Боршуика!.. — скрипит зубами.

— Макака!.. На, получи… Разговаривай теперь… — и кукишем в обрезанный провод. И Солодкий отправляется дальше, прямо целиной через тайгу на Чугуевку…

Он идет по серьезному делу — с пакетами к Штерну.

А это, с проводом — так… между прочим…

В деревне Сысоевке с одной стороны стоит японский отряд. Расположился, окопался. Поставил наблюдателя на крышу крайней большой хаты.

А с другой стороны деревни — тоже в крайней хате расположился за столом и с аппетитом «снидает» Солодкий.

Ничего — ему привычно.

Дид рассказывает, что только что позавчера ночью через Сысоевку прошел Штерн. Он вел нескольких раненых с собой — искал Анучинский лазарет.

— Бают…. олонись, он быв у Чугуевцы… А мабуть теперь… Ново-Михайловцы…

— Значит, дид, там его надо искать?..

— Эгеж… сынку…

…И опять тихое холодное утро. Совсем осеннее. Желтые дубы глухо ворчат под шум осеннего ветра. В тайге стало светлее. — От опавших листьев шорохи, шум…

Зато иглы, хвои, точно еще больше посинели. — В синеве осеннего далекого неба, в синеве утренних туманов, в сини глухой, осенней, глубокой тайги.

С пригорка, к ключику, в цели, в глуши тайги, без тропы раскинуты одиннадцать палаток. Это — Анучинский лазарет, загнанный сюда японцами.

Ольга и Надя-санитарка уже давно поднялись, умылись в холодном ключе. Сварили на костре чаю и теперь будят Левку.

— Вставай, американец!.. — осторожно тянет за руку Надя.

Тот сначала что-то урчит, а потом…

— …Ну, да разве… В Метрополитене — не поеду…

— Ха-ха-ха-ха-ха!.. Ольга! Слышишь? Наш-то американец… в Америке едет…

Ольга улыбается… Она теперь спокойна и за него: Малевский сказал, — кость срастется… И за всех других раненых тоже спокойна… Теперь японцы перестали их травить… Потеряли, должно быть… Да и забрались-то они так далеко, что даже и свои-то едва находят. Александр два дня их искал, едва нашел. А вчера вот опять ушел… Никак не сидит… Неутомимый… Ну, да она знает, что он это не зря… Кругом так тяжело — разгром полный, крестьянство разорено японскими карательными отрядами… Они — тоже объедают… — да и нечего уж есть — все поели… Кулачье норовит предать… Партизаны затравлены — попрятались по заимкам… по покосам… Боятся всех, даже своих, — предают… Вот и надо как-нибудь собрать…

— Ах!.. — тихо вздыхает Ольга, — уж лучше бы он ехал в город, — там теперь он нужней. Дядя Федоров и то