— Солдат кормим…
— Партизан — добро делаем… Да и кто же их будет кормить?..
— Мы, хозяин, да…
— Опчество, старуха, опчество… Потому — восстали…
— Восстали!.. Вот вам Колчак придет, отобьют зады-то…
— Руки коротки… — И старик подмигнул, высунув язык, — накося!.. — и сплюнул.
Потом подобрал поводья, хлопнул пятками под крутое брюхо кобылицу:
— Ну, раскоряка… — тронулся.
Разные думки в голове у дида из Угадинзы. Идет он на первый повстанческий съезд. Громада выбрала.
«Нельзя — восстали… воевать, — думает дид, — вот только б собрать хлеба, а там»… — И любовно шуршит под его корявой пятерней наливающийся крепкий пшеничный колос… «Хлеба-то нынче, хлеба… Помогает бог партизанам… Партизанский бог… Соберем, а там»…
— Пойду воевать — пропускает вслух сам себе. И шагает по меже среди полей крепкий дид из Угадинзы и думает, как они соберут хлеба, а там опять не страшен Колчак…
Потому — все сопки восстали… Громада!
3. Благочестивый отец
— Ловко, отец Павел. Значит, они на него и внимания не обратили?
— Нет. Меня обыскали внимательно, а его… Ну, кто же подумает, что этот корейский возница — японский капитан?
— Ловко.
Кореец входит в комнату. Отец Никодим бросается ему навстречу.
— Весьма доволен, господин На-о, вашим посещением.
— Не зовитце меня господзин На-о… Зовитце — Ли.
— О, не беспокойтесь… Я не проговорюсь. Желаете покушать? Грунюшка!.. Это жена моя, господин На-о… Познакомьтесь.
Японец сердито тычет руку и хмурится… Он недоволен такой неосторожностью.
— Не беспокойтесь, не беспокойтесь… Она не выдаст.
Дьякон через окно видит на улице группу.
— Отец Никодим! Кто это? Погляди-ка.
— Где? — Никодим бросается к окну — о!.. Это их главный комиссар Грахов и с ним начальники отрядов. Фамилии-то у меня записаны.
— Грахов?
Японец хватает мешочек и вытаскивает оттуда ящичек. Это фотографический аппарат.
— Отойдитце в сторону.
Поп и дьякон от неожиданности стукаются лбами.
Щелк… Японец, довольный, укладывает аппарат в мешочек.
Вечером, уложив гостей, отец Никодим раскрывает книгу и читает: «рече Господь: тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят отца вашего — иже на небесех».
4. Съезд
Во всех хатах большого села Анучино гомон. Мужики, что постарше, спокойно, с хитрецой, в бороды улыбаясь, рассуждают о повстанчестве, накачиваясь кирпичным сливаном у гостеприимных анучинцев. У каждого из них есть своя торба, откуда они с расстановкой, пошаривши, достают разную домашнюю снедь, заботливо положенную туда их домовитыми хозяйками. Но сотовый мед, коржики и большой кусок свиного сала обязательно у всех, как непременное и основное у съездовцев. Они редко кто вооружены.
Зато молодежь в большинстве без торб, налегке, по-партизански, но обязательно вооруженные до зубов… Это все партизаны из многочисленных приморских отрядов: кто пешком сюда пришел, отделав двести и триста верст, а кто и на коне, из кавалеристов больше…
Старики, во многом большие скептики и очень осторожные, взбудораживают неуемную партизанскую молодежь, которая бродит и кипит.
— Наступать надо… Взрывать города… Боронить дорогу… — покрывая всех в хате, молодо расходился шевченковский кавалерист, — чего смотреть, чего ждать.
— Не прыгай… не прыгай… Вот дождешься японцев…
— А что они сейчас нейдут?.. Прет их, слабит…
— Придут еще, не замай…
— И пусть!.. — стукает карабином по лавке кавалерист.
А старики опасливо покачивают головами.
И идет спор, и разговаривают крепко, вплотную подходя ко всем вопросам, со всех концов, по крестьянски…
Целую ночь перед съездом на улице и в хатах гуторит большое село Анучино.
Съехались впервой — узнают друг друга, щупают… Съехались со всей Приморской области: и от далекого понизового Амура, и из-под Хабаровска, и от берегов Тихого Океана и от Китайской границы… Есть и от холодного севера, и из-под Аяна — гольды и арачоны; есть делегат и из далекой Кореи, от самого Сеула… Ким — его зовут.
Много делегатов — и шумит село.
И уж далеко за полночь…
Солнце жжет, и горит трава.
— Хорошо сейчас на бахчах…
Серая бритая голова нервно ворочается на подушке.
— Сестрица… а, сестрица…
Два ряда коек — бело, чисто…
Больница, бывшая земская — теперь Центральный Повстанческий госпиталь.
Хирургическое отделение.
Немного бледная, с большими впавшими глазами — синими, глубокими и тихими — идет на голос по палате сестра. Подошла. Наклонилась.
— Ну, что, Ефим… Болит…
— Эх, Ольга… Не здесь — здоровой рукой на рану в плече, — а здесь. Крепко рукой на сердце, — вот где болит… Смотри… Арбузы сейчас на бахчах… Хорошо… и ребята — воюют… А здесь лежи…
— Успеешь. — Тихая улыбка у Ольги, — ты бойкий, наверстаешь; вот лучше не ворочайся лишнее, а то дольше пролежишь.
— Не заговаривай зубы, лучше скажи — как там съезд идет: что наши крепкодумы выдумывают… Мужики наши, старики.
Ольга подсаживается к нему на кровати, — она немного похудела за это время; снова вработалась в обязанности сестры и даже заработалась: мало опытных сестер, а докторов и совсем нет, — один Малевский на всю область, да и тот больше любит с партизанами в цепи лежать, чем их лечить… а то с девчатами в хороводе ходить… Не доктор, а дьявол… Зато и любят его партизаны — блатной, говорят.
Подсела. Дала пить. Поправила полевые цветы, что сегодня утром ему нарвала… Часто она ему их носит…
— Ну? — нетерпеливо повернул к ней Кононов свое черное, сильно исхудавшее лицо.
Ольга знает, что не отвяжешься от него — надо рассказывать:
— Ну, что… Дружно партизаны решают все дела…
— Мужики… Мужики-то как?..
— И они хорошо… Говорят — воевать, так воевать… Коли взялись, надо кончать…
— Не боятся, что долго затянется борьба… Зазимуем… Объедим их…
— Ничего… Хотя молодежь надеется к зиме покончить с Колчаком…
— А старики?
— Ну, они подсмеиваются — храбритесь, говорят, храбритесь… Вот только, говорят, помогите нам собрать хлеба, а то кормить нечем будет…
— А съезд что?
— Говорят — думают распустить тыловые части по домам на уборку хлебов.
— О мобилизации говорят?..
— Нет еще… Кажется, сегодня на вечернем заседании этот вопрос будут решать.
— Пора бы уж. А то полевые штабы замучила эта очередь. Две недели простоят на фронте и давай смену…
— Крестьяне… хозяйство у них.
