Но, пройдя еще шагов десять, маска поворачивает, сходит с полотна и скрывается за штабелями дров. Ефим, боясь потерять его из виду, прибавляет ходу.

Вот уже штабеля… Вот за угол поворот… И…

Ба-бах!.. Ба-бах!

Огнем прямо в лицо хлынуло… Что-то тяжелое ударило в голову…

«А-ах!.»

Земля закачалась и поплыла из-под ног.

Тело с разбега мешком ткнулось в землю.

Человек в маске спокойно кладет браунинг в карман, поворачивается и быстро скрывается в пролетах штабелей.

Ночь.

7. Раненый

Подвода останавливается.

Николай смотрит с крыльца на лежащего. У него обвязана голова. Рука тоже на перевязи. Под ним на телеге тюфяк, набитый соломой.

— Кононов, ты?

Николай мигом — с крыльца. Лежащий открывает глаза.

— А, Снегуровский… Да, я… Помоги подняться.

Николай помогает Ефиму.

— Да нет, нет… ничего… Я сам пойду… ты только поддержи немного.

В комнате Ефиму приготовляют постель. Он ложится.

— Как это вышло с тобой?

— Да понимаешь… Следил я за одним человеком. Он, должно быть, заметил. Ночью было дело. Он спрятался за дрова. Я как завернул за кладки, он и выпалил в упор два раза… Одна-то пуля по голове задела, правда, легко: кожу только разрезала, а другая — в плечо. По голове, понимаешь, как обухом ударило. Я потерял сознание. Потом пришел в себя. Недолго, должно быть, провалялся… Так около получаса… Встал. Там у меня машинист есть знакомый… Я к нему… Достучался кое-как. Он как увидел — ахнул. Ну, потом перевязал… сбегал за подводой… и ночью же отправил. Скверно, понимаешь: подвода трясет… больно… Хорошо — еще тюфяк положили.

— Ладно. Отдыхай. Потом я тебя отправлю дальше, в Анучино… Там лазарет. Там теперь сестрой работает Ольга.

— Знаю! — лицо Кононова веселеет.

— Жрать хочешь?

— Нет… Я спать хочу.

— Погоди… Сейчас фельдшер придет… Перевяжет тебя. Потом спи.

— Ладно.

— Счастливо ты отделался. Я удивляюсь одному: почему этот тип не послал японцев или милицию… Не успел, что ли? Кто он такой?

— А чорт его знает, кто он.

Глава 12-ая

ПОВСТАНЧЕСКИЙ СЪЕЗД

1. Возница

— Стой!

Телега останавливается. В телеге двое: седок, молодой, в рясе, и возница — маленький, покрытый лохмотьями и грязью кореец.

Седок выжидательно смотрит на часового и караульного начальника.

— Куда едете?

— Сюда, сын мой, в Анучино…

Караульный начальник хмурится.

— А ты кто такой?

— Я дьякон церкви Успенья в Никольск-Уссурийске… Перевожусь в анучинский приход.

— Очень надо!.. Как же… Ждем. — ворчит караульный начальник — однако, что же делать? Полепите! Сопроводи их в штаб.

Высокий партизан лезет в телегу. Возница дергает вожжами…

— Но!

Лошадь трогается.

В штабе долго осматривают документы: паспорт, бумагу из епархии и прочее…

— …Павел Савельевич Третьегорский… дьякон… Так. Вещи есть?

— Есть чемодан и постель.

— Обыскать. И самого тоже.

Партизаны ощупывают дьякона со всех сторон. Внимательно рассматривают содержимое чемодана и постели. Ничего подозрительного.

— Отпустить его.

Дьякон снова водружается на телегу. Кореец дергает вожжами — но-о!

— Ли! — обращается дьякон к вознице — поезжай к дому священника… Вот туда, прямо… Видишь?

Возница наклоняет голову — э-э.

Около дома священника два партизана смотрят на приехавших.

— Ишь, длинногривый!

Отец Никодим, стоя на крыльце, встречает гостя;

— Милости прошу, отец дьякон… С приездом. Проходите.

— Ли! Поставь телегу под навес… А лошадь в конюшню отведи.

Ли распрягает лошадь… Отводит ее в конюшню. Телегу закатывает под навес. Потом оглядывается… Никого.

Ли открывает мазницу и вытаскивает из дегтя небольшой жестяной ящичек. Раскрывает. Там другой черный ящичек. Жестяной он опускает обратно в мазницу, а черный — в небольшой грязный мешочек.

С мешочком в руке он идет в дом.

2. На съезд…

— …Итак по всей долине и через горы, до самого океана…

— И на Тетюхэ? — Шамов едет рядом с Граховым.

— Да, и на Тетюхэ… Все такие же столбы. Вели их, ты знаешь, сразу со всех пунктов полевых штабов. Анучино только обратилось к волостям, и крестьяне сами привозили и ставили, ну, а наши саперы и телефонисты протянули проводку.

— И весь повстанческий фронт соединен телефоном…

— Да… Скоро за Яковлевку поведем и в Имано-Вакскую долину, а там Хабаровск… Гурко с Морозовым ставят в своем районе столбы.

— Откуда у вас столько проводов взялось?..

Пертенко, тоже делегат на съезд от Яковлевской волости, присоединился к ним по дороге.

— Мы и сами долго не знали, как быть, да телефонисты сообразили: ведь у Колчака полные столбы проводов — ну, нельзя такое неравенство — пошли и поснимали частицу… Нам ведь тоже нужно… — И Грахов громко, раскатисто, по-семинарски смеется.

— Здорово!.. Поделились малость, значит… — вторит ему звонким старческим голосом Пертенко.

— Ну, не один Колчак поделился, — Шамов выравнивает свою лошадь — выехали с тропы на дорогу, — у нас Шевченко, да Борисов заставили поделиться и японцев, много поснимали и телефонных проводов ночью, в гарнизоне.

— Вот, здорово! Еще чище… — И довольный Пертенко подгоняет свою кобыленку — тоже выровнялся на дорогу.

Кавалькада выехала на широкое Анучинское шоссе, спускающееся в долину. Как на ладони растянулось несколько разбросанное там урочище Анучино, прижатое сопками к реке Даубихэ.

Быстро, рысью спускается в село конный отряд и в улицы… Вот мимо церкви…

— Как у вас с попом — ладите?.. — Шамов к Грахову.

— Водолаз проклятый… Все лазит к Никольску…

— Не пускали бы… Или совсем выслали бы из тайги…

— Крестьяне… Да и некогда все… А доберусь и до него, погоди… — и Грахов нагайкой в сторону поповского дома — водолаз чортов!..

И Грахов на бегу сворачивает круто к воротам и осаживает лошадь, за ним весь отряд к большому зданию, к школе. Это — штаб.

— Приехали!.. — Грахов неуклюже и тяжело с седла в нагретую липкую пыль дороги.

— …Ну, старуха, — благословляй — и чугуевский старовер Прохор Перетино вскарабкался на свою выхоленную широкозадую кобылицу.

— Не ехал бы ты, хозяин, не ехал бы ты… Что тебе там…

— Нельзя, стара… Опчество — съезд…

— Большевики там, безбожники… Убивцы…

— А мы что — мы им хлебца даем… Они нас не трогают, — закону не нарушили — не