– Да-да, хорошо. – Он встал, чтобы проводить меня до двери. – Я очень горжусь тобой, Ндаба. И твой отец тоже тобой очень гордится.

Уже на полпути к машине я обернулся и крикнул ему «Пока!». У меня были свои дела – меня ждали люди, экзамены, каникулы. Я жил насыщенной жизнью студента, который, наконец, нашел свой путь и летел к цели на всех парах. Время шло, и я стал замечать, что отец начал терять в весе. Его худоба приобрела болезненный вид, а я продолжал твердить себе, что это нормально. Он все повторял:

– Я в порядке, не переживай, все будет хорошо.

В декабре 2004 года отца положили в больницу, и тогда стало ясно, что добром это не кончится. Мандле наконец надоело мое нежелание принимать действительность.

– У отца СПИД, – прямо сказал он. – Это он заразил твою мать. Как еще, по-твоему, она могла его подцепить?

Я не мог поверить, что стою в коридоре той самой больницы и отчаянно сглатываю тот же ком в горле, что ощущал, когда два года назад врач сообщил мне о болезни матери. Я не был готов к этому ни тогда, ни теперь и был совершенно раздавлен. Я был зол – на людей за то, что они скрывали от меня правду; на себя самого, что не догадался. Мне хватало мозгов, чтобы сделать выводы, – я просто не хотел в это верить. Я ПРЕДПОЧЕЛ СЛЕПОТУ, ПОТОМУ ЧТО НЕ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ОН УМЕР. Я НЕ БЫЛ ГОТОВ СНОВА ПОГРУЗИТЬСЯ В ЭТО МОРЕ СКОРБИ.

Но самое главное – я не был готов снова жить во лжи. Я знал, что специалисты по коммуникациям снова насядут на нас, заставляя говорить заученные фразы, требуя от общественности оставить нас в покое в эту минуту скорби, отметая грязные слухи. К черту их всех! Меня беспокоили только Мбусо и Андиле. Им тогда было двенадцать и девять. Пока отец умирал, я сделал еще одно тяжелое открытие: тетя Маки уже давно знала о том, что у отца ВИЧ, и предпочла не говорить об этом остальным членам семьи. Я ощутил тот же прилив ярости, что и тогда, когда узнал, что мать скрывала от меня правду. Я все повторял:

– Так нельзя. Нужно сказать Мбусо и Андиле.

– Нет, – отвечала она. – Они не должны узнать.

– Тетушка, но ведь об этом расскажут на международном телевидении. Даже если мы не позволим им смотреть, другие дети в школе… Они ведь как зверята. Это не их вина. Они просто повторяют то, что слышат дома.

– Они еще маленькие. Они не поймут.

– Именно поэтому те, кому они небезразличны, должны усадить их рядом и все объяснить! Ты можешь сказать, что это пневмония – выдумать все, что угодно, привести любые доводы, но люди все равно продолжат копаться и домысливать. Люди не дураки. И если ты продолжишь все отрицать, то, значит, и ты причастна к стигматизации, которая в том числе тоже убивает его.

– Вот только не надо перекладывать вину на меня! Я делаю все во благо семьи. Тебе не кажется, что эта семья достаточно дала людям? Что она уже настрадалась? Теперь мы еще должны брать на себя ответственность за весь мир?

Разговор зашел в тупик: мы оба испытывали опустошение и печаль и повторяли одни и те же доводы. Всем было тяжело. Ощущение безнадеги не покидало. Я вот-вот потеряю отца, Мадиба – сына, тетя Маки – брата. Наши сердца разрывались от боли, и нам было трудно достучаться друг до друга. Любое возражение приводило к бесконечным спорам. Наш народ привык к патриархату. Мой дед должен был сказать нам, о чем можно и о чем нельзя говорить, и, хотя он и выступал в первых рядах за просвещение по вопросу СПИДа/ВИЧ и привлечение средств на его лечение, казалось, что требование об откровенности распространялось на все семьи, кроме Мандела. Я понял это, когда умерла мать, и не ждал, что теперь ситуация изменится. И хотя я не всегда соглашался со Стариком, я доверился ему: он знает, как лучше для семьи. Он во второй раз переживал этот ужас – потерю сына, – и я готов был его поддержать.

В конце декабря весь свой двадцать второй день рождения я просидел с отцом, пытаясь улыбаться и болтать с ним. Он хрипел, был вялым и отчаянно боролся с желанием заснуть. Я пытался отогнать воспоминания о том, как вот так же когда-то сидел с матерью.

У народа коса есть поверье, что, когда человек умирает, его дух еще какое-то время витает в комнате. В какие-то моменты он лежал так тихо, почти не дыша, что непонятно было, внутри ли еще его дух или уже почти покинул хрупкое тело. В тот последний месяц Старик подолгу бывал в больнице. Иногда я слышал, как они тихо беседуют, даже смеются, но большую часть времени мне казалось, что они просто сидят в тишине.

Мой отец Макгато Леваника Мандела умер 6 января 2005 года. В то время он был одним из 5 миллионов ВИЧ-инфицированных южноафриканцев, из которых 1,6 миллиона человек уже умерли.

Когда мы вышли из больницы и пошли к машине, мне показалось, что дед постарел лет на сорок. Он шел нетвердой походкой, ссутулив плечи и тяжело опираясь на трость. К нам хлынула волна репортеров и папарацци, выкрикивая вопросы, а мы пытались усадить Мадибу в машину. Старик на мгновение повернулся к ним, в глазах у него застыли слезы. Дрожащим голосом он сказал:

– Мой сын был профессиональным адвокатом и был допущен к этой профессии Председателем суда этой провинции, а это большая честь. Больше мне нечего сказать.

В тот вечер вся наша семья собралась в хьютонском доме. Мадиба созвал пресс-конференцию и хотел, чтобы мы все на ней присутствовали. Никто не скрывал эмоций. У всех было свое мнение о том, что нужно говорить. Я даже не смотрел, кто выступает. Все это я уже слышал.

– Это никого не касается, это личное дело нашей семьи.

Я уже знал, на какие умственные ухищрения способны люди, лишь бы избежать неудобной правды.

– От ВИЧ не умирают. Он просто ослабляет организм. СПИД убивает иммунную систему.

– И правда. Убивает человека пневмония. Или туберкулез. Можно сказать, что он умер от туберкулеза.

– Нет! – гаркнул Старик, и все смолкли.

– Мы не будем этого говорить. Мы скажем, что он умер от СПИДа. Хватит ходить вокруг да около. Нужно бороться со стигматизацией, а не идти у нее на поводу. Нужно говорить о СПИДе, а не скрывать его. Потому что единственный способ сделать его в глазах общественности обычной болезнью – как туберкулез, как рак – это просто выйти к народу и сказать о нем. Кто-то умер от