Никто не жаловался. Никто не просил его о помощи. И Якоб Руман понял, что он здесь лишний. На этот раз смерть в нем не нуждалась.
А потому на этот раз он ничего не записал в свою черную книжку-календарь за 1916 год. Все произошло слишком быстро, и никто ничего не успел сказать. Одной ослепительной вспышкой газ, искровой разряд и взрыв уничтожили все – кислород, все предметы и людей.
Среди жертв доктор узнал адъютанта майора. Огонь уничтожил у него половину лица, и оно смотрелось как гротескная маска какого-то абсурдного карнавала. На единственный глаз опустилась чья-то рука и закрыла его. Якоб Руман высунулся вперед, чтобы разглядеть, кто на этот раз взял на себя эту печальную обязанность, и увидел, что напротив него на коленях стоит майор. Вот уж никогда не подозревал такой чуткости в этом солдафоне.
Майор поднялся с колен и сказал сержанту, чтобы приказал прекратить стрельбу. Со стороны итальянцев не было никакой атаки. Произошел несчастный случай. Взорвался огнемет.
Якоб Руман подумал, насколько абсурдны бывают совпадения. Он не знал, действительно ли эту смертельную штуковину изобрел Дардамель, сам-то он всегда считал, что это было делом рук совсем другого человека. Но в любом случае как все-таки странно, что люди, единственные создания, сознающие, что им дарована жизнь, вечно ищут новые способы, чтобы друг друга уничтожить.
– Вы слышали, что приказал майор? Прекратить стрельбу! – крикнул сержант. – Это был несчастный случай. Взорвался огнемет.
– Вы ошибаетесь, – тихо сказал доктор, так, чтобы никто его не услышал. – Это был газовый гобой.
25
К часу ночи Якоб Руман вернулся в пещеру с новой керосиновой лампой. Отодвинув полог и осветив внутренность пещеры, он обнаружил там одного из часовых, который остервенело лупил пленного прикладом.
– Отставить! Нет! – бросился к нему доктор и, схватив его за плечи, оторвал от итальянца.
– Шпион читал ваши записи, – оправдывался тот, показывая на черную записную книжку-календарь за 1916 год.
Солдат даже запыхался, нанося удары.
Якоб Руман, не обращая на него внимания, склонился над пленным:
– Вы в порядке?
– В порядке. А вы? – печально отозвался тот.
Доктор увидел, что у итальянца рассечена щека.
Наверняка на этом месте скоро вспухнет гематома.
Он снова повернулся к солдату и протянул ему носовой платок:
– На, пойди набери снега.
Тот попытался возразить, но Якоб Руман бросил на него полный ненависти взгляд, которого тут же сам устыдился. Но вступать в пререкания ему не хотелось, особенно после того, чего он навидался за последний час, скальпелем отделяя друг от друга спекшиеся трупы и совмещая фрагменты человеческих тел.
Немного погодя, когда они остались одни, доктор приложил завернутый в платок снег к щеке пленного.
– Извините, я не должен был читать вашу записную книжку, – посетовал итальянец.
– Наверное, я ее выронил, когда взрыв бросил меня на землю. Но в ней нет ничего важного.
Пленного, однако, это не убедило.
– Еще как есть. Иначе вы бы так аккуратно, день за днем, не заполняли ее. А вместо закладки у вас бумажный цветок… Так что это за записи?
Доктор взял его руку и приложил к свертку со снегом, который занимал пол-лица.
– Прижмите покрепче.
Потом отошел к столу и положил записную книжку под лампу:
– Какая страница?
– Ну, например, последняя.
Якоб Руман открыл страничку 14 апреля, заложенную бумажным цветком, и, не закрывая, передал книжку пленному:
– Читайте.
Тем глазом, что был свободен от компресса, тот прочел:
– 4:25. Простой солдат: «Мама!»
– Огнестрельное ранение, – сказал доктор и пояснил: – Скверная была рана. Он хотел, чтобы я держал его за руку. Молодой, совсем мальчик. Умирал и звал мать.
Итальянец, начиная понимать, продолжил:
– 10:26. Офицер: «Снег больше не идет».
– Он истекал кровью и от кровопотери ослеп. Глаза, глядевшие на ледник, уже час как перестали видеть. Но он этого не заметил, а понял только за несколько секунд до смерти.
– 16:12. Простой солдат: «Конец».
– Отравление свинцом, мне не удалось извлечь все пули. Он меня тогда спросил: «Доктор, это конец?» Я не ответил. А немного погодя он уже сам сухо констатировал: «Конец».
– 20:07. Простой солдат: «Кажется».
– Этот мальчик меня просто подкосил. Ему все казалось, что он что-то увидел. Иногда это случается. Когда что-то появляется в момент, когда человек покидает этот мир, то поди узнай, что это: особое знание или утешение…
– И последнее: 22:27. Унтер-офицер: «Шерстяное одеяло».
– Он просто замерз. Это была последняя просьба.
Пленный изумленно принялся листать книжку от конца к началу:
– Вы коллекционируете последние слова умирающих. Поразительно.
– Ну да… – согласился Якоб Руман.
– Невероятно, что ни день, то целый список. Что же вы надеетесь в этом найти? Послание Всевышнего?
– На самом деле я дал себе слово.
Пленный поднял на доктора глаза, пытаясь понять, не шутит ли он.
– Да нет, я не сумасшедший, – с улыбкой успокоил его Якоб Руман и уставился куда-то в темноту пещеры. – Поначалу меня мучила совесть оттого, что я не мог запомнить их имена, их лица. Я говорил себе: ведь они же люди! И мой долг – сохранить хотя бы память о том, как они умерли. Но их было так много… И все-таки я не хотел привыкать к равнодушию. Потому что худшее, что может случиться на войне, хуже самой смерти, которую эта война несет с собой, – это привычка к смерти…
Итальянец опустил глаза:
– Понимаю…
– И потом, однажды я сделал одно открытие. Это получилось случайно, но с тех пор я начал записывать последние слова умирающих.
– А что за открытие? – внезапно заинтересовался пленный.
– Вернитесь к тому списку, что вы уже прочли, на страницу четырнадцатого апреля.
Итальянец нашел страницу, где лежал бумажный цветок.
– А теперь читайте сначала, но опускайте мои ремарки. Читайте только реплики раненых, одну за другой, без перерыва.
Пленный прочел:
– Мама, снег больше не идет, конец кажется шерстяным одеялом…
На них опустилось какое-то блаженное молчание. Слова еще какое-то время парили у них в головах, а потом рассеялись, как табачный дым. Итальянец заметил, что на лице Якоба Румана появилась легкая улыбка: он был доволен.
– Во всем есть скрытая красота, – сказал доктор. – Даже в самых ужасных вещах.
Больше никаких объяснений было не нужно. Пленный вернул бумажный цветок на место и закрыл записную книжку.
У Якоба Румана заблестели глаза.
– А теперь, когда вы знаете мой секрет, откройте мне секрет Гузмана… Кто была та единственная женщина, которую он полюбил?
26
Одно дело Гузман так и не сделал.
– Я так и не дал имени ни одной горе, – не раз повторял он.
Это его всерьез огорчало. В начале двадцатого века было распространено убеждение, что человек уже исследовал все высокие уголки планеты, а потому шансов у Гузмана было мало.
Однако достаточно быстро ему пришлось дать имя явлению, гораздо более высокому и неприступному, чем гора.
Женщине.
Он впервые увидел ее, когда она бродила по интерьерам грандиозного отеля[8], который
