Более того, Фримен не оспаривал аргументы обвинения в части Beatrice; он никогда не отрицал получение информации от «кролика» или то обстоятельство, что он торговал на ее основе. Вердикт по делу Princeton-Newport стал для Фримена настоящим ударом. У одного из его адвокатов создалось впечатление, что после признания Ригана виновным «из него улетучился боевой дух».

Рубин же сказал коллегам, что Фримен, по его мнению, допустил «ошибку в суждении». Рубин был уверен, что если у государственного обвинения нет никаких доказательств инкриминируемого Фримену участия в широкомасштабном преступном сговоре, кроме фразы «У вашего кролика отличный нюх», то дело можно разрешить с минимальным уроном для Goldman, Sachs, да еще, вероятно, и выставить прокуратуру на посмешище.

Адвокаты Фримена обратились к Бэрду и его сослуживцам и сообщили о готовности их клиента к признанию вины в одном преступлении – инсайдерской торговле в случае с Beatrice. Мнения обвинителей тотчас же разделились. Картушелло и Макинэни, решительно настроенные против столь благоприятного для Фримена поворота событий, хотели продолжить производство по делу и довести его до суда. Бэрд, однако, видел в сделке больше плюсов, чем минусов. Она означала признание вины, устранение Фримена из индустрии ценных бумаг и, возможно, тюремное заключение; судебное же разбирательство по иску КЦББ могло зайти в тупик.

Бэрд считал, что откладывать и дальше производство по делу Сигела он не вправе; тот ждал вынесения приговора вот уже свыше двух лет. К тому же в отличие от дела Милкена дело Фримена не становилось со временем более выигрышным. В свое время Бэрд клятвенно пообещал довести дело Фримена до судебного разбирательства, однако теперь он хотел как можно скорее уйти из федеральной прокуратуры и заняться частной юридической практикой.

Что касается Романо, то для него урегулирование было, помимо всего прочего, благоприятной возможностью оказать услугу своему другу и наставнику Джулиани, для которого к тому времени настала горячая пора выборной кампании. Завершение дела летом того года означало устранение постоянной предвыборной проблемы: оно продемонстрировало бы, что человек, некогда арестованный с санкции Джулиани, действительно виновен в совершении преступления и, вопреки утверждениям критиков Джулиани, отнюдь не стал невинной жертвой произвола. Романо принял сторону Бэрда. Более молодые обвинители продолжали роптать, но в итоге, когда им пообещали, что они смогут представить доказательства всех остальных правонарушений Фримена на слушании на предмет вынесения приговора, смирились.

17 августа Фримен явился в федеральный суд и признал себя виновным в одном преступлении. Одновременно он уволился из Goldman, Sachs – фирмы, которая, по его словам, 19 лет была «неотъемлемой частью его жизни». В своем официальном уведомлении об отставке, представленном старшему партнеру Goldman, Sachs Джону Уэйнбергу, он признал свою вину в сделке с Beatrice, но никаких извинений не принес. Он утверждал, что больше ничего противозаконного он за всю свою карьеру не совершил, и, написав, что расследование стало «кошмаром для него и его семьи», дал понять, что пошел на признание вины главным образом ради того, чтобы положить конец расследованию. Условия сделки о признании вины не требовали от Фримена сотрудничать с обвинением, и он никогда этого не делал.

Пытаясь выйти из неприглядной истории с минимальным ущербом для собственной репутации, Goldman, Sachs возложила вину за развитие событий главным образом на представителей обвинения, а не на своего партнера, который только что признался в уголовном преступлении. В заявлении Goldman, Sachs, копии которого были розданы всем сотрудникам фирмы, говорилось: «Боб прошел через арест, позднее охарактеризованный прокуратурой как ошибочный, отклоненный впоследствии обвинительный акт, обещание предъявить в рекордно короткие сроки новые обвинения, за которым последовало изнурительное двухлетнее расследование, и целую серию преданных широкой огласке, но по большей части голословных утверждений и намеков, содержание которых намного превосходит то, что он действительно совершил».

Однако некоторые служащие Goldman, Sachs были глубоко встревожены признанием, сопровождавшим заявление Фримена суду. Фримен описал мир, в котором он как главный арбитражер Goldman, Sachs имел обыкновение добывать сведения о рынке, закрытые для других инвесторов. Так, в части ситуации с Beatrice он признался в следующем: он говорил о сделке с Генри Крейвисом; он узнал, что Ричард Най продает принадлежащие ему акции Beatrice потому, что его портфелем управляет Goldman, Sachs; Ласкер позвонил ему и сообщил о проблемах в сделке с Beatrice, после чего он позвонил Сигелу.

Даже если во всем этом и не было состава преступления, то сам факт свободного обмена конфиденциальной информацией, недоступной другим инвесторам, носил откровенно скандальный характер, наглядно демонстрируя, насколько опасно разрешать крупному инвестиционному банку заниматься арбитражными операциями. Тем не менее в отличие от Kidder, Peabody, которая по собственной инициативе отказалась от арбитража, придя к заключению, что он неизбежно влечет за собой конфликт интересов, арбитражный отдел Goldman, Sachs и по сей день остается одним из самых активных и прибыльных на Уолл-стрит.

Следствие по делам Уигтона и Тейбора было прекращено. Уигтон относился к своему оставшемуся в прошлом прилюдному аресту на удивление спокойно, неизменно демонстрируя хладнокровие, присущее сотрудникам Kidder, Peabody старой закваски. Когда началось слушание на предмет заявления Фримена суду и обвинители объявили о прекращении дел Уигтона и Тейбора, Уигтон занимался на велотренажере в загородном оздоровительном клубе; до этого он предупредил, чтобы его не беспокоили. Несколько позже, узнав новость, он, как ни в чем не бывало, продолжил свою обычную партию в гольф на территории клуба. Позднее он сказал, что обвинители, по его мнению, поступили «по-джентльменски».

Сигел сидел на кухне и разбирал покупки, сделанные им в уже привычной для себя роли домохозяйки, когда зазвонил телефон и его адвокат Одри Стросс сообщила ему о признании Фримена. Сигел был поражен. Ему не верилось, что он прошел через такое тяжелое испытание только ради того, чтобы Фримен сделал признание в одном преступлении, исключающее судебное разбирательство. А он-то надеялся, что скоро будет давать свидетельские показания в суде. Он собирался говорить только правду и был убежден, что присяжные ему поверят. Сигел рассчитывал, что в конечном счете ему будет вынесен оправдательный приговор, которого, по его мнению, он заслуживал, и общественность поймет, что он встал на путь исправления.

Прекращение дела Фримена уничтожило остатки веры Сигела в государственных обвинителей, которые, как он некогда предположил, должны были сделать ради него все от них зависящее. Хуже того, ему все еще не могло быть назначено наказание, поскольку теперь его держали в резерве как потенциального свидетеля для слушания на предмет вынесения приговора Фримену. Сигел выразил крайнее недовольство Картушелло, и тот сказал ему, что пытался отстоять заявление о признании самое меньшее в двух преступлениях. «Я не могу заявить об этом