Было даже еще более существенное обстоятельство. Когда Рубину и Педовицу представилась возможность прочесть ордер более внимательно, они быстро нашли в нем изъян. В той части подписанного Дунаном аффидевита, где описывалась ситуация с Unocal, была неточность: там говорилось, что Фримен передал КИ-1 информацию по Unocal в апреле, а не в мае, когда имели место подозрительные сделки.
Дело было в том, что Дунан просто ошибся при расшифровке стенограмм Паскаля. Обвинение могло объяснить (что оно впоследствии и сделало), что в спешке было допущено несколько чисто технических и несущественных ошибок в части хронологии. Однако, как и следовало ожидать, те, кто был склонен верить в невиновность Фримена и подозревать обвинение в подтасовке фактов, пропускали подобные отводы мимо ушей. В лагере Goldman, Sachs ошибки такого рода подрывали доверие к версии государственного обвинения в степени, прямо пропорциональной их количеству.
В тот день члены совета менеджеров Goldman, Sachs собрались на неофициальное заседание и единогласно решили поддержать Фримена. Тем временем Рубин поручил Педовицу продолжить расследование и сказал, что ему нужен четкий ответ на вопрос, действительно ли Фримен занимался чем-то противозаконным. И все же главный упор делался не на то, чтобы уличить или оправдать Фримена, а на то, чтобы установить, способно ли обвинение доказать свою версию без малейших оснований для сомнения. Приоритетным направлением расследования было не определение того, на самом ли деле Сигел передавал Фримену конфиденциальную информацию, а поиск благовидных альтернативных объяснений сомнительных сделок. Данный подход, вероятно, был еще одним неизбежным побочным продуктом стойкого воинственного умонастроения в духе «Goldman-против-государственного-обвинения», возобладавшего в фирме после ареста Фримена.
Покинув ближе к вечеру здание федерального суда, Уигтон инстинктивно вернулся в офис Kidder, Peabody. Когда его коллеги увидели, как он вошел, все в операционном зале вскочили на ноги и устроили ему бурную овацию. Уигтон позвонил жене и заверил ее, что успеет к ужину. Ровно в 5.45, как и в любой другой рабочий день, Уигтон встретился с двумя сотрудниками, которых обычно подвозил из Нью-Джерси на работу и обратно. Они ехали домой, обсуждая активность рынка в тот день и свои планы на праздничный уик-энд. Из уважения к Уигтону его спутники не говорили о событиях, которым было суждено вскоре занять видное место в программах новостей сетевого вещания. Сам Уигтон тоже не касался этой темы, считая, что, сделав это, он продемонстрирует собственную слабость.
В тот же день Kidder, Peabody и Goldman выступили с публичным опровержением противозаконной деятельности своих сотрудников. Представитель Kidder заявил: «В фирме издавна проводится политика против торговли на закрытой информации, и, насколько нам известно, данный запрет все это время строго соблюдался». Представитель Goldman был еще более категоричен: «Результаты нашей собственной проверки не дают оснований полагать, что имели место какие-либо противоправные действия со стороны главы арбитражного отдела или других сотрудников фирмы».
* * *КИ-1, конечно же, был Сигел. Рано утром в четверг ему домой позвонил Дунан. «Сегодня на работе не появляйтесь, – приказал Дунан. – Поезжайте прямо в офис Джеда [Ракоффа]». По дороге в даунтаун Сигел понял, что от него потребуют сделать заявление о признании вины. Заключив сделку с обвинением, он знал, что ему придется признать себя виновным тогда, когда власти от него этого потребуют; он не мог «лезть со своим уставом в чужой монастырь», выбирая дату заявления.
Когда Сигел около 10.30 прибыл в офис Mudge Rose, Ракофф подтвердил, что тайная операция завершается и что на следующий день ему предстоит сделать требуемое заявление. («Они, вероятно, заставят вас признать себя виновным в пятницу, тринадцатого», – колко заметил Ракофф несколькими неделями ранее; теперь его остроумное предсказание сбылось.) Сигел набрал собственный номер в Drexel, дабы сообщить своей секретарше Кэти, что он не придет. Кэти, которой вновь выпало быть глашатаем важных новостей, была сильно взволнована. «Уигтон, Тейбор и Фримен арестованы, – выпалила она. – На них надели наручники». Она зачитала лежавшую перед ней копию тикерного сообщения об арестах. Кэти, разумеется, знала всех троих: Уигтона и Тейбора – по Kidder, Peabody, а Фримена – по его частым телефонным звонкам.
Кэти продолжала делиться новостями. «У нас тут всеобщее возбуждение», – прокомментировала она ситуацию в Drexel, пояснив, что персонал фирмы, можно сказать, радуется добрым вестям. Сигел испытал минутное замешательство, но Кэти быстро все объяснила. После долгих месяцев, в течение которых Drexel принимала на себя главный удар печатных публикаций о ходе следствия, к ответу в конечном счете призвали не ее, а другую фирму, да не какую-нибудь, а Goldman, Sachs, которую Drexel чтила больше других и чье место на вершине иерархической пирамиды Уолл-стрит старалась занять.
К изумлению Сигела, Кэти ни единым словом не намекнула, что его подозревают в соучастии. По окончании разговора он положил трубку, опечаленный тем, что ему придется горько разочаровать человека, столь непоколебимо ему преданного.
Ракофф и Стросс изложили Сигелу распорядок на следующий день. Копии заявления об обвинении в преступлениях и пресс-релиз государственного обвинения должны были поступить поздно вечером текущего дня. Было очевидно, что власти с трудом поспевают за стремительным ходом событий.
При обсуждении того, что обвинители собирались инкриминировать Сигелу, не обошлось без яблока раздора. Им стала сумма наличных, которую Сигел фактически получил от Боски: Сигел утверждал, что речь идет не более чем о 700 000 долларов, а Боски настаивал на 800 000. Обвинителей эта нестыковка откровенно раздражала. Они не желали публичных пересудов о том, что один из двух главных свидетелей обвинения лжет, и уговаривали Сигела согласиться с версией Боски, которую хотели включить в пресс-релиз. Сигел на все их увещевания отвечал категорическим отказом. Он подозревал, что причиной расхождения является воровство курьеров, но это была не его забота. Он получил 700 000 и не собирался брать на себя ни цента больше, сколько бы на него ни давили. Прожив годы во лжи, он не намеревался лгать снова. Обвинение отступилось.
Для Сигела настала пора вступить в тот период сотрудничества, который он считал самым для себя трудным и морально опустошительным. Во время тайной операции ему запрещалось рассказывать о происходящем
