прямо в лицо капитану (как будто в голове потомка казака-дезертира, способного, видимо, рассказать, каково оно на вкус, человечье мясо, и девчонки-полудуры, не сумевшей отказаться от полутрупа, вынесенного морем): «Я — подарок. Со мной можно делать все». Не тогда пришло решение, когда метиска расстегнула китель на капитане и сняла с себя одежду, а капитан Кадзооку увидел татуировки. Первый, слабый призрак решения пришел тогда, когда капитан лежал на кровати, а «подарок» крутилась перед ним и рассказывала, что же на ней изображено. «Это дракон, его зовут Лун, и он живет за перекатом, — он большой, и он всюду. По нему, как по тропе, ходят звери и люди. Люди думают, что они сами идут, но это дракон извивается, и люди переходят из одного в другое. Вот это Человек, он белый, он идет по тропе, и потому что человек Серый, его зовут Луча; он пришел из другого и выиграл меня в шахматы; его еще называют Хозяином Сто Шестьдесят Восьмой, иногда он входит в женщину и выходит из нее преображенным, но все равно он остается тем, кто он есть, а кто он есть, никто не знает. Рядом, вот посмотри, капитан, потрогай, чувствуешь, да? Это зверь, но он не тигр-ламаза, ламаза — он другой, он у меня на спине, а это — серый Сэв, он тоже ходит тропой Дракона, но он не думает, он же зверь. Есть люди, которые называют Луна, по которому ходит Сэв, Рекой, и, наверное, это правильно, но тогда Дракона называют Энгху, потому что Река протянута между Этим и Другим и по ней можно идти и вверх, и вниз, но стоять на ней нельзя. А вот это, рядом с Лучей, и с этим, и с этим — это красноухий белый лев, видишь, какие у него уши? Как языки пламени, и он на самом деле — собака, и большего о ней говорить не надо, потому что надо рассказать о Женщине. Женщина здесь не изображена, потому что все, что ты здесь видишь, на мне, а я вот, стою и показываю, что у меня на одной половине, потому что вторая чистая, желтая, как масло и золото». И, слушая, капитан, краем глаза замечает движение сгустка тьмы или света, который может оказаться хорошим мертвецом и плохим мертвецом, а может быть и просто тенью пролетевшей птицы, самым краешком сознания, не занятым тем, что ему говорит «подарок», на границе сна, капитан Кадзооку замечает призрак решения, которое примет. И принимает его на следующий день, когда отдает приказ привести к нему Ядвигу и ее сына Алешу. «Лисицыны. Живут на Второй улице». Теперь же Лисицыны ехали во вторых санях, укутанные по самые брови в медвежьи шкуры.

Начальник штаба, тот самый помощник, кто посещал заведение Мадам Нинель, не посмел пойти против, но, как и был обязан, высказал свое мнение. «Разделять отряд на неравные части видится неразумным», — сказал он, и лейтенант, выполняя приказание, отправился с основными силами по Реке и теперь, скорее всего, уже прошел Майскую протоку.

«Подарок» Ван Цзэ-Хуна сидела в четвертых санях. Она сама выбрала. Капитан был уверен, что выбрала потому, что четвертые. Ее дело. Каждый раз, проезжая мимо саней, капитан чувствовал на себе ее взгляд и боролся с желанием сделать «то, что хочешь». Бороться с этим было тем сложнее, что сабля шлепала по крупу лошади, а револьвер, когда он проезжал мимо «подарка», оттягивал пояс не вниз, как положено, а как бы рвался из кобуры, просто требовал. Странное дело, когда капитан проезжал мимо укутанных в шкуры Лисицыных, ничего подобного с его амуницией не происходило, разве что капитанов рыжий конь чуть упрямился и старался по плавной дуге, почти по самой бровке наезженного тракта, обойти вторые сани стороной.

Прошли Сосновку.

Пересекли замерзший, весь в наледях, Улукит. И только поднялись на перевал перед Могчинской долиной, к капитану подъехал солдат из авангарда и доложил, что впереди на обочине тракта сидит старый тунгус. Капитан дал шпоры рыжему коню; он точно знал, кто это. Эта уверенность подтвердилась, когда Уруй, глядя снизу вверх (а как он еще мог, сидя на корточках, на обочине тракта, говорить с капитаном, сидевшим в высоком седле?), сказал:

— А! Капитана — ходи-ходи! Теперь — смотри-смотри, слушай-слушай! Твоя капитан — тоже Луча, моя смотри, моя видит.

— Что? Что ты видишь?

— Один женщина в санях. Два женщина в санях. И луча-маленький с ней. А сани — легкие. Шибко-шибко ходи. Пока ходи — живи. А нет ходи — совсем помирай, однако.

Федор Илларионович Мартов мог бы многое рассказать о своей жизни. И, бывало, рассказывал. Как весной двадцатого, голодный, потерявший свою лошадь, с винчестером, к которому не было патронов, пришел в Заречную на Урекхане и упросил командира партизанского отряда Члемова принять его в отряд; как после окончания Гражданской стал чекистом и выискивал по станицам, селам, приисковым поселкам казаков, что вроде как и не были семеновцами, но и красным не помогали; как в тридцать втором, уже дослужившись до достаточно высокого чина, давил кулацкое восстание, центром которого были Сианы, и даже то, что встречался и вел переговоры со своим старым знакомым Терентием Перелыгиным, красным партизаном, ставшим во главе восстания, не скрывал; как за заслуги перед Советской Россией был переведен на Волгу, и там среди рабочих выискивал вредителей, диверсантов и шпионов; и даже о Дальлаге, куда его отправили в тридцать седьмом по анонимке, припомнившей все: и Перелыгина, и знакомство с Шабалиным, и то, что из всего небольшого кочетовского отряда уцелели только он да еще несколько человек, в том числе и Терентий Перелыгин, — даже об этом рассказывал Федор Илларионович, не скрывая почти ничего из того, что касалось жизни и в лагере, и после, когда, лишенный всяких привилегий, потерявший жену и маленького сына (отказались от Федора сразу же после того, как его под утро забрали из хорошей квартиры почти в центре Казани), он вернулся в Малый Париж просто потому, что здесь, на Реке, были могилы его отца и матери. Почти все рассказывал Федор Илларионович и почти ничего не скрывал. Кроме трех вещей. Бывший чекист Мартов никогда не рассказывал, что в 1932 году не смог пристрелить и отпустил Терентия Перелыгина, спасшего ему жизнь в феврале все того же двадцатого года. Еще Федор Илларионович никогда не рассказывал, за что получил