— Отринул то.
— Кого «отринул»? Старую веру?
— Бога со угодниками и со Исусом такоже. Как не бымши.
— Безбожник окаянный, — проворчал стражник. Евстигней Миныч строго заметил стражнику:
— А вот этого я вас не просил делать: вставлять ваши замечания. Попрошу впредь молчать.
— Слушаюсь, ваше благородие.
«Эко благородие лысое да мордастое!» Мокею впервые в жизни довелось встретиться с представителем власти Российской империи, и он еще не знал ни чинов, ни рангов людей, вершащих расправу над нижним сословием — крестьянами.
— Начнем с вашего кошелька. — Евстигней Миныч показал Мокею мешочек. — Из какой кожи он сшит, любезный?
Мокей подумал: отвечать или нет на спрос? Если бы он был в общине единоверцев, понятное дело, молчал бы. Ну, а тут как быть?
— Пошто в цепи заковали? Не убивец я! Евстигней Миныч сладостно пропел:
— Но ведь купец Гаврила Спиридоныч Тужилин убит? Не так ли? Понятное дело, в драке. Но ведь убит.
— Не я убивец, говорю. Откель кирпич у меня взялся бы?
— Вот я и буду вести дознание, чтоб установить, кто же убил купца. И если вы невиновны, будете оправданы и цепи снимут. Но для того чтобы доказать, что вы не убийца, дознание должно установить, кто же истинный убийца.
— Возчик купеческий шибанул кирпичом. Такоже было.
— Прекрасно. Так и запишем в протокол. Но прежде всего надо установить, откуда вы приехали в Ишим, куда едете и где взяли вот этот кошелек с тремя золотыми и серебром три рубля с пятиалтынным. Откуда такие деньги?
— Того не будет.
— Чего не будет?
— Дознания. Ни к чему то, скажу. Еду по Сибири место глядеть. Более ничего не скажу, благородие.
— А вот кошелек ваш сказал нам кое-что, представьте! Он сшит из кожи убитого каторжника. Не так ли?
— Эко! Умыслили. Из лебединой кожи шит.
— То есть как из лебединой.
— Из лебедей, какие в Поморье залетают. На озера там.
— Так вы из Поморья? Молчание.
— Это же очень далеко!
— Не близко.
— Так и ехали один?
И тут Мокей признался:
— С общиной ехал. От самого Поморья. И па Енисей потом ездил место глядеть. Возвернулся в общину, и беда пришла: сына мово Веденейку, чадо милое да разумное, старцы-сатаны под иконами удушили!.. Оттого и бога отринул. За душегубство то. И ушел из той общины, яко не бымши там.
— Удушили сына? Вашего сына? Веденейку? Но за что же? За что?
— За туман тот, за бога того! Под иконами на тайном судном спросе удушили!.. Чадо мое махонькое, благостное, по шестому году! Яко от еретички народился. И бог то зрил и силу дал душителям!..
Евстигней Миныч посочувствовал:
— Сына вашего! Веденейку! По шестому году… Какое горе!
Мокей ответил стоном:
— В грудях кипит. Исхода не вижу от такого горя. Туман будто перед глазами.
— Понимаю, понимаю…
Евстигней Миныч обрадовался. На первом же допросе тонким ходом он раскрыл преступника: кто он и откуда! И мало того, получил ошеломляющее сообщение об убийстве ребенка в общине еретиков. Это же дело для Верхней земской расправы! Губернатору доложат, и он, Евстигней Миныч, сразу вырастет на целую голову. Как же будет посрамлен становой пристав, почитающий себя за знатока каторжан!.. Надо сию минуту идти к исправнику и сообщить потрясающую весть. А там — выезд с исправником в общину раскольников, дознания, и под стражу возьмут не только одного разбойника!..
— Вы сказали, что сына вашего Веденейку удушили под иконами на тайном судном спросе. Но, помилуйте, что же мог отвечать ребенок?
Мокей спохватился, да было поздно.
— Про чадо мое спросу не будет, благородие. Мое чадо — мое горе. Не вам то ведать.
— Как же так не нам? Кто же должен наказать преступников?
Мокей подумал. В самом деле, кто же должен наказать душителя Веденейки? Бог? Мокей отринул бога. Общинники? Они готовы были растерзать самого Мокея. И убили б, если бы не подоспела подружия Ефимия.
— Мое горе со мной в землю пойдет, — решил Мокей. Нет, он не назовет никого из общины. Ни подружии, ни бесноватых апостолов, ни Третьяка с Микулой.
— Так, значит, вы из общины раскольников, которая остановилась у Ишима?
— Про общину спроса не будет.
— Как так не будет?
— Не будет, и все. Про купца спрос ведите.
— Нет, нет, любезный. Прежде всего мы установим вашу личность, опознаем, возьмем под стражу душителей вашего сына Веденейки, а тогда и про убийство купца будем говорить.
— Не будет того! Не будет! — гаркнул Мокей.
— Позвольте нам знать, как вершить дознание!.. Евстигней Миныч потирал руки. Он сейчас явится к исправнику — и тогда…
ЗАВЯЗЬ СЕДЬМАЯ
I
Ефимия молилась, молилась…
Кутаясь в суконное одеяло, подложив под ноги Мокееву меховую тужурку, не поднималась с коленей седьмые сутки. Рядом поставила глиняную обливную кружку и медный чайник кипяченой воды, сухари в плетеной корзиночке, вот и вся снедь для епитимьи. Теряя силы, падая головой в землю, мгновенно засыпая. Час-два забытья, и снова молитвы и земные поклоны. Ноги то деревенели, то отходили. Правая рука до того отяжелела, что с трудом подымалась, чтобы наложить крест. Много раз прочла по памяти Псалтырь, откровения апостолов, а просветления не было.
Виделся Веденейка. Кудрявый, говорливый, как первозданный ручеек в камнях, синеглазый, как Мокей. Вспомнила, как Филарет гнал ее от сына, чтоб не искушала чадо. Но она постоянно тянулась к сыну, и Марфа Ларивонова помогала в том. Веденейка у груди лежал, как вечное тепло, чем жива мать.
Удушили Веденейку…
«Под Исусом удушили. И бог то зрил и силу дал душителям…»
Чадно. Жутко.
«Есть ли ты, боже?!»
Ни ответа, ни успокоения.
В переднем углу на божнице не осталось ни одной иконы, какие когда-то повесил старец Филарет. Ефимия убрала их, упаковав в дерюжку, и перевязала веревкой.
Молилась только своей иконке — богородице с младенцем.
Если свечи, догорая, гасли, Ефимия ползком добиралась до лавки, зажигала новые, ставила на божницу, опять падала на колени, отползая на свое место.
Трижды за неделю в избушку стучался Лопарев.
— Ефимия, ради бога, открой! Ты же уморить себя па молитве! Разве это нужно богу, подумай? — увещевал он, получая неизменный ответ:
— Не говорить нам, Александра! И зрить тебя не могу. Если кто вломится в избу, огнем себя сожгу. Не трожьте меня, и господь пошлет мне просветление…
Но увы! Просветления не было.
Как там случилось, Ефимия и сама толком не знает. Вскоре после полуночи, сгорбившись па коленях, Ефимия забылась в тяжком сне, и вдруг почудилось ей, как в избу налетели черные коршуны и, свистя крылами, кружились, кружились. «Ехидна, ехидна! — кричали черные коршуны. — Змея стоглавая! Кара тебе, кара!» Потом все стихло и с шумом распахнулась дверь. Вошел Филарет. Белая борода тащилась через порог. Старец подобрал бороду руками, поклонился Ефимии, потребовал: «Оглаголь апостола! Оглаголь!» — и тут же, исчез, как дым ползучий.
Ефимия
