— Подруга моя, возлюбленная моя, — бормотал он.
— Твоя, твоя! На веки вечные! — молвила Ефимия. — Скажи, что ждешь ты ото дня грядущего? Тьмы или света?
— Света, света жду!
— Пусть стану я для тебя вечным светом! Ищу я, ищу, возлюбленный мой, не покоя, не богатства, а прозрения от тьмы, кипения и огня!.. В глазах моих нет тьмы, а есть пламень. И этот пламень никогда не угаснет, доколе ты будешь со мною вместе.
— Мы уйдем из общины.
— Нет, нет, Александра! Нельзя уходить. Из крепости в крепость не уходят. Ты будешь праведником и пробьешь тьму невежества. И я помогу. Пусть нам будет трудно, но люди должны прозреть — в том счастье великое!.. Ты видишь, еще не отросла моя коса, отрезанная игуменьей Евдокией, еще в душе не залечились раны пережитого испуга, когда меня во власянице тащили на веревке к телеге, но я не та, какая была в ту пору. Нет той Ефимии. Есть другая, какую никто не знает. Только ты один. Перед тобою открылась вся, как зарница на небе… Иди ко мне, возлюбленный мой, муж мой! — И протянула Лопареву зовущие руки.
VII
Сказывают старообрядцы: судьбами людей наделяет бог с высоты седьмого неба.
Еще толкуют: в одной руке у бога судьба, а в другой — горючая, как пламя, любовь, какую редко кто из баб ведает на святой Руси. Точно богу известно, что русской бабе любовь ни к чему, — некуда ее употребить. Как вышла замуж, народила детишек — тут и конец бабьей любви. То свекор ворчит, то свекровка клюкой стучит, то муженек попадется — ни колода, ни вода у брода. Перешагни — не встанет, перебреди — груди не замочит.
Румянцем зальется белица, когда ее невинного тела коснется рука мужская. А через два-три года — пустошь в душе, и глаза словно выцвели и спрятались внутрь, как горошины в стручок: не сразу сыщешь, что в них было в девичестве.
В редкости падает на избранницу любовь: водой не залить, хмелем не увить и цепями не спеленать; она горит до самой старости…
Такая любовь таилась и в сердце Ефимии и сейчас выплеснулась на беглого кандальника, и он впервые узнал, как горяча бывает и неистребима женская любовь, подымающая человека со смертного одра.
От солнца ли полуденного, истомного, от духмяных ли трав, обволакивающих, как туманом, от жарких ли поцелуев Ефимии или от ее пронизывающих слов, бередящих душу, у Лопарева кружилась голова, щемило сердце, и он беспрерывно твердил одно и то же: «Не уходи, не уходи… Ради бога, не уходи!»
— Идти надо, возлюбленный мой, — шептала Ефимия, глядя в небо сквозь сучья березы. — Я еще травы должна собрать, чтоб духовник не заподозрил. Глаза у него как у змея, а сердце каменное.
— Я его ненавижу!
— Тсс… — Ефимия закрыла ему ладонью губы и чему-то усмехнулась. — Жить надо, Саша! Ты просил, чтобы я тебя так называла, помнишь?
Лопарев ничего не помнил.
— Ядвигой меня звал. Семь ночей звал, и я откликалась на твой голос. В уста целовал меня, руки целовал… Богородица пречистая, прости мне тот грех!
— Не было у меня любви с Ядвигой, — сказал Лопарев. — Нас повязала клятва.
— Какая же?
— Царь не дознался, комиссия не дозналась, а тебе скажу. Я был узами братства связан с польскими патриотами. Не знаю, когда сбудется, но вся Польша восстанет за свою свободу!
— С католиками какое же братство?
— Не с католиками, а с такими же поруганными, как и все мы, русские. Клянусь девятью мужами славы — восстание еще будет! От Польши до Москвы. Вся Россия займется огнем…
— Ты говорил такое, когда сам огнем горел. И такую яге клятву давал: «девятью мужами славы». Какие это мужья?
Лопарев сказал, что девятью мужами славы считались три иудея — Иисус Навин, Давид, Иуда Макковей; три язычника — Александр Македонский, Гектор, Юлий Цезарь; три христианина — король Артур, Карл Великий и Гектор Бульонский.
— Ой, ой, сколько! — усмехнулась Ефимия. — Я знаю только двух: Иисуса Навина и Давида. Не Иисуса, а Исуса, как называют правоверны…
Солнце клонилось к вечеру, а Ефимия все еще никак не могла расстаться с возлюбленным.
— Господи, что скажу батюшке Филарету? Беда мне, Александра, беда! Не дай бог, если он что заподозрит…
— Я же говорю: уйдем из общины, — напомнил Лопарев.
— Куда же, Саша? Куда? К еретикам или к царским висельникам? Ни ты не вольный, и я птица со связанными крыльями. На первой же версте остановят и тебя повяжут в цепи. А как же я? Куда тогда?
Лопарев ничего утешительного придумать не мог. Сам знал: куда ни сунь нос — чужие. Ни вида на жительство, ни знакомых в неведомой Сибири.
Ефимия догадалась, о чем думал.
— Одна у нас дорога — в общину. Бог даст, и щель откроется, тогда уйдем.
— Как ты будешь с Мокеем, когда он вернется?
— Не надо, Александра, и без того страшно… Пойду я, милый, не держи меня: сами себя погубить можем. Прости меня. Я ждать буду «Исусова праведника», помни. Другой дороги нет, Александра. Ждать надо. Терпеть надо. Вся Русь терпит, слышь!
И ушла…
VIII
Минул пасмурный субботний день, и настал вечер. Лопарев сидел у костра, в который раз перечитывая пачпорт странника-пустынника:
«Объявитель сего, раб божий Исуса Христа, праведник, уволен из Иерусалима, града божия, в разные города и селения святой Руси ради души прокормления. Промышлять ему праведными трудами и работами, еже работати с прилежотнем, и пить и есть с воздержанием. Против всех не прекословить, убивающих тело не боятися, и терпением укреплятися, ходить правым путем во Христе, дабы не задерживали бесы раба божия нигде. Аминь. Утверди мя, господи, во святых заповедях стояти, и от Востока — тебя, Христе, к Западу, сиречь ко анчихристу не отступати. Господи Исусе, просвещение мое и спаситель мой. Аще ополчится на мя полк, не убогося. Покой — мой бог, прибежище — Христос, покровитель — дух святой. А как я сего не буду соблюдати, то опосля много буду плакати и рыдати. А хто странняго мя принята в дом свой боитися, тот не хощет с господином моим знатися. А царь мой и господин — Исус Христос, сын божий. Аминь.
Дан сей пачпорт из Соловецкой обители Праведников на один век, а по истечении срока явиться мне на страшный Христов суд. Имя Праведника — Раб Божий, опричь других имен нету. Явлен пачпорт в Святую ризницу Соловецкого монастыря и в книгу животну под номером будущего века прописан, и печатью Обители Праведников припечатан на веки
