Ланни не пришлось повторять "заготовленный рассказ", которым он привык гипнотизировать нацистов, о том, сколько раз он посетил фюрера, и в каких отношениях он находится с Герингами, Геббельсами и остальными. Он мог быть горделивым и надменным, упомянув таких общих друзей, как графа Штубендорфа, у которого в замке он провел с детства полдюжины рождественских праздников, и Эмиля Мейснера, старшего брата Курта, ныне генерал рейхсвера и входящий в узкий круг Юнкеров. Это было, как если бы Ланни сказал: "Вот мои верительные грамоты, и вы имеете возможность знать, что они являются подлинными".

Это был занятый и жесткий человек, и Ланни не сделал бы ошибку, полагая, что он интересовался только разговорами за чаем. Гость заявил: "У меня есть кое-что, что, на мой взгляд, может быть полезным для вас. Мой бизнес не позволяет мне принимать активное участие в политике, но иногда я натыкаюсь на информацию, которая представляется важной. И мне доставляет удовольствие с нею поделиться. Это может быть что-то, что вы уже знаете. И если так, то не считайте нужным это комментировать. Я не охочусь за информацией, но иногда предлагаю её".

— Я ценю вашу доброту, герр Бэдд.

— Я предполагаю, что вы знаете барона Шнейдера, но может быть, что в последнее время вы не имели контакта с ним. Так получилось, что он находится в настроении, которое может быть полезном для вас и вашего дела. Мне не нужно говорить больше, потому что вы знаете, какое влияние он имеет. Помните, что он не просто Шнейдер-Крезо, но ещё и Шкода.

— Точно так, герр Бэдд.

— Несколько недель назад я получил сообщение от него для Курта Мейснера. И вполне возможно, что Курт уже отреагировал на него, но мне ничего не сказал. Курт является одним из моих самых близких друзей, мой герой детства и пример для подражания. Но я полагаю, что несчастливые переживания нарушили его проницательность, и он считает, что трудно доверять любому французу. Без сомнения вы знаете, что он был секретным агентом рейхсвера здесь во время мирной конференции.

— Я слышал что-то об этом, господин Бэдд, и мы немцы в долгу перед вами.

— Простите меня, если я должен объясниться, чтобы вы на самом деле поняли меня. Я мирный человек и по профессии, и на практике. Мои родители американцы, я родился в Швейцарии, прожил большую часть своей жизни во Франции, проводил свои каникулы в Англии и Германии. В последней войне мой отчим был убит, сражаясь за французов, а мой лучший друг был почти убит, сражаясь за немцев. Я не хочу пережить такие потери снова. И я считаю, что можно и должно добиться подлинного примирения между Францией и Германией. Курт научил меня мальчиком этому идеалу, и в теории он всё ещё его принимает. Но когда доходит до дела, я полагаю, что его разум не управляет его действиями. Инстинктивно, он просто не может преодолеть свою нелюбовь к французам. Я довёл этот вопрос до вас с мыслью, что это может быть менее верно для вас.

— Ко мне это никак ко мне не относится, герр Бэдд. Я уважаю французов как великий народ с большой традицией, и я глубоко обязан вам за доверие. Я был бы рад, если бы я мог бы поговорить с вами об этих и других вопросах.

"Конечно", — ответил искусствовед. — "В любой момент, когда захотите".

— У меня есть квартира в городе, куда приходят мои друзья время от времени. Я дам вам свой номер телефона, если хотите.

"С удовольствием", — сказал Ланни, а внутри себя произнёс: "Черт". Он достал блокнот и записал номер, удовлетворив просьбу Его Высокородия сохранить его в тайне.

Потом он заметил: "Я имел удовольствие посетить ваше шато не так давно и увидел там картины".

— Я слышал об этом. Я надеюсь, что вы нашли их стоящими.

— У меня была мысль, что вы вряд ли наслаждаетесь, ежедневно глядя на французскую военную славу.

— О, ну, никто не может позволить себе забыть историю целиком, даже если при этом мечтает о счастливом будущем.

Так они играли друг с другом, как два учтивых светских человека. И на пути домой Бьюти спросила своего сына: "Ты действительно так относишься к Германии, как сказал ему?"

"Иногда я думаю, что так", — ответил сын. — "Я почти готов превратиться в нациста, только бы не допустить новой войны между Францией и Германией".

"Ты странный малый", — сказала мать этого малого. Она не очень разбиралась в новых идеологиях, но где-то читала, что Красная диктатура и Коричневая были не далеки друг от друга в теории и практике. Все, что она могла сейчас сказать, было: "Если ты собираешься изменить свое мнение, какого чёрта ты не сделал этого до разрыва с Ирмой?"

Ланни был ещё на один шаг ближе к своей цели. Но шагов было так много, а время между ними раздражало! Он мог позвонить своему новому нацистскому другу и попросить у него разрешения ещё раз посмотреть эти картины. Поделившись информацией о французских делах и обещая рассказать ещё больше, он мог бы завязать близкие отношения со всеми сотрудниками посольства. Но пригласят ли его когда-нибудь провести ночь в замке? Мог ли он предположить, что об этом не может быть и речи. Идёт ли это против правил или, возможно, даже против приказов?

Он говорил об этом со своими друзьями заговорщиками. Не поехать ли ему в Белкур и там поставить свою машину утверждая, что она не работает? Но у них, несомненно, хорошо оборудованный гараж с механиком, который быстро найдёт проблемы, и, возможно, выскажет подозрения относительно их происхождения. Мог ли он оказаться там, в качестве гостя и серьезно заболеть? Что ж, они вызовут хорошего немецкого врача и поставят седелку ухаживать за ним, или, возможно, на скорой отправят его в Париж. Едва ли они оставят его свободно болеть самому и бродить по территории в ночное время в качестве меры выздоровления!

Монк, он же Брантинг, заказал себе форму СС. Он стал гауптманом, ранг, к которому он привык в Испании, и который подобает его возрасту и солидности фигуры. Он получил форму от портного в одном из предместий, недалеко от киностудии. Он объяснил, что хочет вжиться в роль, и портной, щедро вознагражденный, вошёл в дух предприятия и выдал форму в комплекте со всеми элементами амуниции, согласно журнальной иллюстрации, которую достал Ланни. Теперь Монк расхаживал взад и вперед по комнате отеля, останавливался, щелкал каблуками, вскидывал правую руку и хайлил Гитлера. Оба его коллеги имели возможность наблюдать нацистов в действии, и они нещадно критиковали его, и, наконец, признали, что он в состоянии парализовать волю