"Не попадайтесь ему на глаза!" — с усмешкой воскликнул Ланни.

— Я на самом деле являюсь человеком для особых поручений. У меня есть подчиненный, который достаточно хорошо управляет моим офисом, а я всё время в распоряжении президента, чтобы понять, если я могу, что ему нужно знать, и распутать ситуацию, если кто-нибудь это в состоянии сделать. Когда две важничающих личности впадают в раж и скандалят, я спокойно иду и убеждаю их, что республиканцы единственные люди, кто выиграет за счет их плохого поведения. Это самая неприятная и разрушающая все иллюзии работа. Я от неё страдаю и то и дело решаю, что это должно быть в последний раз, но возникают больше неприятностей, и я прошу прощения у перегруженной исполнительной власти, который пытается сохранить слепой мир от погружения в пропасть.

— Вы думаете, что всё так плохо, профессор Олстон?

— Я думаю, что это так плохо, как это возможно. А как вы думаете, Ланни?

— Вы имеете в виду эту страну или Европу?

— Это все один мир. Это я узнал, как географ, и я очень боюсь, что американскому народу это придется узнать с кровью и слезами. Это было летом 1937 года.

Ланни, слушая это, размышлял. Его мысль была: "А что я должен рассказать?" Он всегда сдерживал порыв быть откровенным с кем-либо. Всегда приходится ставить ограничения для себя. Теперь он осторожно начал:

"Вы помните, профессор Олстон, что я был на вашей службе ярым молодым реформатором. Я не бросил это даже после Версаля. Я имел обыкновение посещать одну за другой международные конференции. Полагаю, что я посетил их дюжину, встречаясь с государственными деятелями и газетчиками, и служил им в качестве посредника. Я привык собирать всякую, в том числе и конфиденциальную, информацию, которую считал необходимой довести до общественности, и принести мир и добро, чувство товарищества несчастному старому континенту, где я родился. Но в последние годы я был вынужден от этого отказаться. Я восстановил против себя всех, кого знал, разбил свой дом, это было, как плеваться против урагана. Вы должны понять, я создал себе репутацию эксперта в области искусства и принял участие в создании больших коллекций, которые, я считаю, будут завещаны общественным учреждениям, и, таким образом, будут способствовать распространению культуры. Я убедил себя, что это настоящее служение, и что вкус в искусстве не только фантазия, но важное социальное влияние".

— Да, Ланни, конечно. Но вы не можете также не иметь политических взглядов и не оказывать влияние на людей?

— Это было бы трудно, почти невозможно. Я потерял бы клиентов, для которых я покупаю картины. В своих взглядах они консервативны, если не сказать ретроградны. Я встречаюсь с ними, потому что живу в мире моего отца и моей матери, и даже там я бы не приобрёл клиентов, если бы неосторожно относился к вопросам, которые в настоящее время возбуждают умы каждого. Я не сомневаюсь, что вы знаете, как богатые и светские люди бранят и порочат Рузвельта.

— Он пытается спасти их, а они этого не понимают.

— И не поймут. Каждый мужчина из них является Людовиком Шестнадцатым, а каждая женщина Марией-Антуанеттой, настойчиво стремящимися на плаху. Я нажил себе врагов, указывая им на это. Но теперь я научился разговаривать с ними и отвечать на их вопросы, что я аполитичный человек, живущий в мире искусства. Они принимают это, как моё профессиональное кредо, и предполагают, что я стремлюсь к деньгам, как и все остальные. Вы видите, что я веду своего рода двойную жизнь. Я говорю откровенно только с полудюжиной верных друзей. Я хотел бы иметь вас в качестве одного из них, если вы согласны. Но вы должны мне обещать, что не будете говорить никому обо мне.

— Я использую много способов, чтобы не попасть в газеты, Ланни, так что я могу понять вашу позицию.

— Конечно, сможете, когда услышите, что один из моих самых платежеспособных клиентов Герман Вильгельм Геринг.

— Какой ужас, Ланни!

— Вы можете вспомнить, как я вам рассказывал о своём друге детства Курте Мейснере, который стал артиллерийским офицером немецкой армии. Теперь я могу рассказать вам то, что не мог рассказать, когда был вашим секретарём. Я столкнулся с Куртом на улице в Париже. Там он выполнял функции секретного агента германского генерального штаба. Моя мать и я приютили его и спасли его от французской полиции. Затем он жил в нашем доме на Ривьере восемь лет, и стал хорошо известным пианистом и композитором. Потом он вернулся в Германию и сделался нацистом, через него я познакомился со многими из тех, кто сейчас занимает высокие посты в партии, в том числе и с фюрером, чьим любимчиком по-прежнему остаётся Курт. Вы видите мою ситуацию. Я мог бы рассказать своему другу детства, что я действительно думаю о его партии и его деле, но, тогда мне пришлось бы порвать с ним. Или я мог окраситься в цвета Коричневого дома и слушать то, что они мне рассказывают. Что даёт мне шанс использовать это когда-нибудь. Так что я играл Бетховена для 'Ади', так самые близкие Гитлера называют его, а генерал Геринг считает меня своим весёлым компаньоном, приглашая меня к себе в охотничий домик, и накачивает меня спиртным для получения информации о внешнем мире. Я рассказываю ему то, что он уже знает, и я для него нахожу покупателей на картины, которые он похитил у богатых евреев своего третьего рейха. Мой отец ездит к нему и сдает в лизинг свои авиационные патенты толстому Exzellenz, и они стараются изо всех сил перехитрить друг друга и добродушно смеются, когда терпят неудачу. Geschäft ist Geschäft.

— Это страшно, отдать нацистам господство в воздухе над Европой, Ланни.

— Не думайте, что я не предупреждал своего отца и не умолял его изменить его деловую политику. Но он отвечал, что он сначала пошел к англичанам и французам, а те не заплатили ему достаточно, чтобы он смог обеспечить свой завод работой. 'Могу ли я винить нацистов, у которых есть мозги и предвидение?' — спросил он, и был слишком вежлив, чтобы не добавить: 'Зачем искусствоведу пытаться определять судьбу народов?' Робби настаивает на том, что он верит в свободу торговли, и цитирует правила истинного оружейника Эндрю Андершафта. Но, увы, когда я пытался применить эти правила, то они не сработали. Мой отец не позволит, прямо или косвенно, демократически избранному правительству народа Испании приобрести Бэдд-Эрлинг Р9 за наличные на блюдечке.

— Вы знаете Испанию, Ланни?

— Не так хорошо, как я знаю Францию, Германию