воспитан в Новой Англии, где святых и подвижников не меряно, посмотрел бы на фотографию, все это в воображении Ланни, конечно, и понял на какую женщину запал его восприимчивый сын. Он понял без слов, какой опасности подвергалась жена сына. Потому что он был в Германии и знал нацистов, и слышал историю Йоханнеса Робина от самого Йоханнеса, и историю Фредди от Ланни. У него был готов ответ еще до того, как его сын закончил с изложением ситуации. "Да, сынок. Всё выглядит довольно скверным, но я сделаю для вас всё, что смогу. Но вы должны понимать, что это последняя соломинка, и я не шевельну пальцем, если вы не дадите мне слово, что вы оба, ты и твоя жена, угомонитесь и откажетесь от всех радикальных видов деятельности раз и навсегда".

И, конечно, Ланни не мог такого обещать. Труди никогда бы не дала такого обещания, и не признала бы права Ланни сделать это за нее. Что касается самого Ланни, то он оставил одну жену из-за своего нежелания дать такое же обещание, и теперь, судя по всему, ему придется отказаться от другой. Он сказал: "Мне очень жаль, Робби, но так не пойдёт". Отец спросил: "Тогда кого чёрта ты заставил меня пересекать океан?" Ланни ответил: "Я не заставлял". Так Ланни бесплодно закончил этот полёт своего воображения!

VII

Мысли растерянного мужа обратились к Леону Блюму, который перестал быть премьером Франции пару месяцев назад, но стал вице-премьером, и, следовательно, по-прежнему был связан капризами кабинета. Ланни вёл с Блюмом много таких же разговоров, как в последнее время с Рузвельтом. То есть, он требовал у Блюма действий по вопросу испанской войны. А слышал защитную реакцию социалиста, бывшего у власти только с молчаливого согласия капиталистических политиков, пацифиста и гуманиста, оказавшегося лицом к лицу с многоглавой гидрой войны, еврея, который видел, как антисемитизм окружает его, как искусственная чума, и кто ставил под сомнение своё право возложить дополнительное бремя на свою перегруженную партию.

Но Блюм был по-прежнему лидером этой партии и до сих пор мечтает о справедливости в безумном и жадном мире. А еще стремится к миру с двумя сумасшедшими диктаторами, планирующими войну. В частной жизни он мог быть другом и мудрым советником. Если Ланни пойдёт к нему на квартиру и расскажет ему свою мучительную историю, то Блюм сохранит всё в тайне и сможет дать полезные советы. Он мог бы назвать несколько надежных полицейских агентов, которые знали все входы и выходы в Париже и могли работать против нацистов. Конечно, это будет стоить денег, но Ланни не возражал. Деньги, которые он привез с собой, жгли ему руки. Ему казалось, что он никогда не найдёт им применения, если не сможет спасти Труди. Но чем больше он думал над этим планом, тем меньше он верил, что полицейские смогут сохранить тайну, которую Ланни придётся им доверить. Рано или поздно будет течь. И во всяком случае, Ланни будет всегда бояться этого и больше не отважится отправиться в Нацилэнд выполнять свою работу. Он пообещал Труди, что никогда ни при каких обстоятельствах не поставит под угрозу ту привилегию, которой он пользовался. А сейчас, когда он стал "агентом президента", он должен был больше, чем никогда, стремиться к сохранению этой привилегии.

Таким образом, таким человеком должен стать кто-то из товарищей, и предпочтительно из подполья. Образ такого человека возник у Ланни в мозгу. И он представил себе сцену, когда он три года назад сидел в маленькой спальне на втором этаже рабочего дома, находившегося в районе Лаймхаус Лондона. Тогда он разговаривал шепотом с немецким моряком с круглой бритой головой и типичной прусской шеей, которая прямо переходила в спину. Плотный с сильными руками парень, этот Бернхардт Монк, и Ланни подозревал его. Но Труди направила его из Берлина, а Ланни дал ему деньги на работу Труди, и с тех пор ничего с Ланни не случилось. Вряд ли такое было возможно, если бы Монк был шпионом нацистов. Менее года назад Ланни видел его марширующим во главе роты Интернациональной бригады в тот вечно славный день, когда бригада вошла в Мадрид и остановила мавров Франко у маленькой речушки Мансанарес. Конечно, никто не участвовал бы в такой смертельной схватке, если бы не верил в дело, за которое боролся!

С тех пор там было много схваток. И был ли Монк еще жив? Если да, то, возможно, он смог бы получить отпуск, а Ланни мог бы привезти его в Париж и поставить ему задачу, тайно встречаясь с ним и направляя его усилия. Ланни мог узнать о нем через Рауля Пальма, своего испанского друга, который, на протяжении многих лет руководил рабочей школой в Каннах, и который теперь был в Валенсии с правительством лоялистов. Одно из писем, которые ждали Ланни в Париже, было от Рауля, говорившее о новостях и умолявшее его убедить британское правительство снять эмбарго, чтобы осажденная Испания могла бы приобретать оружие. Вот такую маленькую вещь просит отставной директор школы у своего друга, находящегося среди правящих классов мира!

Если бы не было войны и цензуры, Ланни позвонил бы Раулю по телефону и спросил бы его о местонахождении капитана Герцога, имя, под которым Монк находился в Испании. Но условия, а они были таковы, не позволяли использовать ни почту, ни телеграф, ни телефон для решения этого вопроса. Ланни нужно было поехать в Испанию. Но его беспокоил вопрос, предположим, что он поехал бы, но в то же время Труди переправила бы письмо к нему, или попыталась связаться с ним его по телефону в этом отеле!

VIII

Ланни не мог заснуть. Он ходил по своей комнате, мучая себя мыслями о своей жене в Шато-де-Белкур. Он забывал поесть. Затем решал, что должен поесть, и заказывал еду, но обнаружил, что она потеряла свой вкус. Он вышел на улицу и бродил ранним утром по мостовым Парижа. Затем вернулся и лег на кровать, не раздеваясь. Он утомил своё тело, но не свой разум, и лежал с закрытыми глазами, думая об ужасах, происходящих с Труди.

Возможно, он задремал, а потом проснулся? В этом он никогда не будет уверен. Люди потом скажут ему, что, возможно, он спал все время. Но он знал, что он не спал и полностью владел всеми своими чувствами и ощущениями. Он почувствовал странное чувство и медленно открыл глаза. Там у его кровати появился свет, своего рода облачный столб, настолько слабый, что он не мог быть уверен, что это не первый