К тому времени гуммигут уже два столетия входил в палитру художников — Ост-Индская компания впервые импортировала его в 1615 году, — но о том, откуда он берется, было почти ничего не известно[139]. В 1835 году в трактате о пигментах Джордж Филд расплывчато излагал: «…в основном, говорят, он происходит из Камбоджи, что в Индии, и сообщают, что это продукт нескольких деревьев»[140]. Насчет деревьев он был прав. Гуммигут — отвердевшая смола деревьев семейства Garcinia (гуммигутовые), которые произрастают преимущественно на территории Камбоджи (некоторое время известной также как Кампучия[141])[142]. Сбор смолы гуммигутовых требует терпения. На стволе дерева, которому исполнилось не менее десяти лет, делают несколько глубоких надрезов, а вытекающий сок собирают в полые стебли бамбука. Примерно за год стебель заполняется и смола затвердевает. Когда во время правления красных кхмеров некоторые необработанные смолосборники вскрыли, там находили шальные пули, застрявшие в смоле, как древние насекомые в янтаре.

Художники в Японии, Китае и Индии веками использовали этот краситель на живописных свитках, для создания инициалов[143] или миниатюр. Когда он попал в Европу на борту голландского торгового корабля в 1603 году, обделенные яркими пигментами европейские художники с восторгом приняли этот новый, яркий, как солнце, желтый[144]. Рембрандт предпочитал его среди масляных красок — там гуммигут приобретал золотой оттенок, который часто нимбом окружает фигуры людей на его картинах[145]. Его можно найти также в полотнах и палитрах Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера и сэра Джошуа Рейнольдса[146]. Уильям Хукер, иллюстратор Королевского садоводческого общества, смешивая его с небольшим количеством берлинской лазури (см. здесь), получал зеленый Хукера — идеальный цвет для изображения листьев[147].

Как и многие старые пигменты, гуммигут обосновался на полках аптекарей так же комфортно, как и на палитрах художников. Доктор медицины Роберт Кристисон в лекции 7 марта 1836 года описал его как «прекрасное сильное слабительное». Даже небольшое его количество вызывало «обильные жидкие выделения»; более крупные дозы могли быть смертельными[148]. Рабочие Winsor & Newton, дробившие бруски гуммигута, бегали в туалет каждый час. Вряд ли такой побочный эффект сильно красит этот пигмент, но, вероятно, близкое знакомство научного сообщества с гуммигутом подтолкнуло французского физика Жана Перрена в 1908 году использовать его в опытах для подтверждения теории броуновского движения[149], выдвинутой Эйнштейном тремя годами ранее. Перрен продемонстрировал, что в мельчайших (глубиной 0,12 мм) лужицах раствора гуммигута крошечные желтые частицы продолжали, как живые, хаотичное движение, даже если эти лужицы оставались нетронутыми несколько дней. В 1926 году Перрену была присуждена Нобелевская премия[150].

К тому времени гуммигут на палитрах художников уже почти вытеснил ауреолин — искусственный желтый, не такой яркий и светопроницаемый, но менее подверженный выцветанию. Winsor & Newton продолжали получать партии сырого гуммигута до 2005 года. Решение остановить продажи стало, конечно, облегчением для рабочих. Были ли довольны этим художники — вопрос.

Опермент

В трактате Il libro dell’arte («Книга об искусстве») Ченнино Ченнини пишет, что опермент «получают алхимически»[151]. Уже к началу периода Возрождения большинство пигментов, которыми пользовались художники, были действительно искусственными, но как раз опермент — природный минерал: канареечно-желтый сульфид мышьяка (As₂S₃) с примерно 60-процентным содержанием мышьяка[152].

В натуральном виде он блестит, напоминая золото. Этот пигмент минерального происхождения (как, скажем, азурит или зеленая медная руда — малахит) наряду с охрой использовали еще древние египтяне. Его следы остались на папирусных свитках, этим пигментом расписаны стены гробницы Тутанхамона, а небольшой мешочек с оперментом обнаружили на полу гробницы[153]. Этот интенсивный желтый можно найти также в «Келлской книге» IX века, на стенах Тадж-Махала, в средневековом трактате Mappae clavicula. Римляне, также неравнодушные к этому минералу, называли его аурипигментом («золотистым»). Используя опермент и как краситель, они считали, что из него можно каким-то магическим путем извлечь золото. Плиний пересказывает историю о том, что император Калигула в погоне за богатством переплавлял опермент в огромных количествах, но так и не получил вожделенного сокровища. Такие эксперименты были не только бессмысленны — опермент не содержит ни следа драгоценного металла, — они были потенциально фатальны для рабов, которые добывали минерал.

Ченнини предупреждал читателей: «Следите, чтобы он не попал вам в рот — иначе вы серьезно пострадаете»[154]. Фактически, опермент смертельно опасен. В мельчайших количествах он использовался в качестве слабительного на Яве, Бали и в Китае, где находятся его месторождения (конечно, в этих регионах его активно использовали и как пигмент), но там было хорошо известно об опасностях, связанных со злоупотреблением оперментом[155]. Немецкий торговец с очаровательным именем Георг Эберхард Румф[156] в книге The Ambonese Curiosity Cabinet («Диковинки с острова Амбон») вспоминал случай в Батавии (ныне — Джакарта) в 1660 года, когда женщина приняла слишком много опермента. Она сошла с ума и «лазила по стенам, как кошка»[157].

Даже в качестве пигмента опермент не был лишен недостатков. Он плохо высыхал в маслах, его нельзя было использовать во фресках. Он вступал в реакцию со множеством других пигментов — в особенности с теми, которые содержали медь или свинец. Осторожные художники могли, однако, вполне успешно его применять, убедившись, что он не будет смешиваться с другими красками на полотне и не обесцветит их[158]. Так, венецианский живописец Паоло Веронезе использовал его в полотне «Видение святой Елены» (ок. 1570 года). У опермента на самом деле было только одно достоинство — цвет. По словам Ченнини, это был «прекрасный зрелый желтый, напоминавший цвет золота больше, чем какой-либо иной цвет»[159]. И этого, похоже, было достаточно.

Имперский желтый

Кэтрин Огаста Карл, вероятно, считала себя невозмутимым человеком: она родилась в Новом Орлеане за два месяца до начала Гражданской войны; лишения закалили ее с детства. Потом она скиталась по миру — для начала покинула Америку ради обучения живописи в Париже, а потом путешествовала по Европе и Ближнему Востоку. Но главный шанс всей жизни она получила в Китае — ей заказали портрет вдовствующей императрицы Цы Си, бывшей наложницы, ныне правительницы, приводившей всю Поднебесную в трепет уже 40 лет. Так Кэтрин оказалась в сердце Запретного города[160] — в тронном зале. Дело было 5 августа 1903 года. Вот-вот должно было пробить 11 часов. Кэтрин стояла