— Ну, что скажете? — Конолли гордо, как ребенок, улыбался. — Довольны?
От восхищения я не мог вымолвить ни слова и лишь кивнул, надеясь, что по моей улыбке все ясно и без слов.
Мы с ним взялись за улей, подняли его и поставили на землю перед домом. Улей был таким светлым и чистым, что опускать его в пыль показалось мне почти святотатством.
— Куда вы его поставите? — спросил Конолли.
— Вон там. — Я показал в сторону осины.
— А пчелами вы уже обзавелись? — поинтересовался он.
— Да, я перенесу их в этот улей. А потом пчелы дадут потомство, и мы построим еще несколько ульев.
Конолли смерил меня взглядом.
— Я хотел сказать — когда вы построите, — поправился я и чуть виновато улыбнулся.
— Построить — построю, а вот все остальное уж будет ваша заслуга, — ухмыльнулся он.
Конолли повернулся и посмотрел на соломенный улей. Оттуда доносилось ровное жужжание: тысячи пчел были заняты своими повседневными хлопотами. Одна пчела сорвалась с улья и полетела к нам. Конолли отшатнулся.
— Туда вы уж его сами тащите.
— Они не ужалят.
— Что-то не верится. — Чтобы подчеркнуть серьезность своих намерений, он отступил назад.
Я наградил его улыбкой — одновременно снисходительной и мягкой.
— Что ж, не стану вас принуждать.
Мы вдвоем погрузили улей на тачку и попрощались так, словно знали, что до нашей следующей встречи осталось совсем недолго.
Улей ждал меня. Ждал пчел.
* * *Сегодня я с особым тщанием облачился в мое белое одеяние, надел шляпу и натянул перчатки. Торжественно, подобно опускающей вуаль невесте, я накрыл лицо марлевой накидкой, а затем покатил тачку по саду. Теперь к улью вела протоптанная в высокой траве тропинка, напомнившая мне вдруг о церковном проходе, ведущем к алтарю. Я представил себя идущей под венец невестой, полной радости и предвкушения, и расхохотался. Это был поистине великий день — день, решающий мою судьбу.
Отодвинув старый улей, я поставил на его место новый и, отступив на шаг, посмотрел на него. Золотистая древесина сияла на солнце. Рядом с новым старый соломенный улей выглядел тусклым и потрепанным.
Медленно и осторожно я принялся переселять пчел. Сперва отыскал матку и перенес ее, и она быстро нашла себе место. За маткой последовали и все остальные. Мое спокойствие передалось и им. Я чувствовал себя настолько уверенно, что снял перчатки и брал пчел голыми руками. И пчелы не противились, они позволяли управлять собою, словно были совсем ручные.
Я предвкушал, как проведу здесь время: лишь я и они, покой, молчаливое взаимопознание и обоюдное доверие, постепенно крепнущее. Но в этот момент я вдруг почувствовал, что по ноге кто-то ползет, потом судорожные взмахи крылышек, прижатых тканью брюк, — и обжигающая боль. Я подскочил и громко, по-женски, взвизгнул, но, к счастью, меня никто не услышал. Рука машинально потянулась вниз и хлопнула по ужаленному месту. Я дернул брючину, и на траву вывалилась пчела — с мохнатым тельцем, блестящей спинкой и беспомощно задранными кверху лапками.
Место укуса нестерпимо саднило. Удивительно, такое крошечное существо — и такая жуткая боль. Наступить на нее, растоптать, раздавить, пусть даже пчела уже мертва. Но я посмотрел на улей, на ее сестер и обуздал свою злость. Пора привыкать к непредсказуемости этого мира.
Я быстро заправил брюки в сапоги, надел перчатки, постаравшись не оставить ни единого просвета, и продолжил работать. Наверное, время безграничного доверия еще не пришло. Впрочем, у пчел пока тоже не имелось оснований мне доверять. Но доверие — это вопрос времени, в этом я нимало не сомневался. Я не дам им повода меня покинуть, и однажды мы станем единым целым.
Долгие, бесконечные минуты — и пчелы были перенесены на новое место.
Я отступил назад и оглядел плоды своего изнурительного труда. Именно пчелам суждено было стать судьями, им предстояло решить, станет ли этот незнакомый улей для них домом. Многие из них по-прежнему крутились возле старого улья, озадаченные пропажей матки. Я поставил соломенный улей на тачку. Теперь мне оставалось лишь сжечь его и ждать, что получится.
Тао
Свитера. Брюки. Белье. На сколько дней? На неделю? На две?
Я решила взять столько, сколько поместится в старую дорожную сумку, принадлежавшую раньше моему отцу. Я торопилась, как торопится тот, кто уже извелся от ожидания. Вернувшись домой после ночной вылазки, ложиться спать я не стала и просто бродила по комнате. Но не оттого что я не знала, куда себя деть. Наоборот — у меня появился план. Мне больше необязательно сидеть и ждать, ждать и надеяться, что мне позвонят и все объяснят, ждать и корить себя за то единственное слово, которое я так и не сказала Куаню. Одно простое короткое слово — «прости». Я не могла. Ведь если бы я сказала «прости», это стало бы правдой. Вина легла бы на мои плечи.
Да, иначе поступить нельзя.
Я застегнула молнию. «З-зип!» Звук получился слишком громким — видимо, из-за него я и не услышала шагов позади, а когда повернулась, Куань уже стоял рядом. Растрепанный и сонный, он озадаченно смотрел на меня.
— Я еду в Пекин.
— Как это? — Он разинул рот — возможно, удивился, что я решила уехать, а возможно, оттого что я не позвала его с собой. В эту же секунду я поняла, что ошиблась — надо было сказать «мы». Мы едем. Но ехать вдвоем мне и в голову не пришло.
— Но как…
— Я должна его найти.
— Ты даже не знаешь, в какой больнице он лежит.
— Я должна туда поехать.
— Но… Пекин… Ты хоть знаешь, с чего начать?
Он сильно похудел. Кожа туго обтягивала кости. Таким худым я еще никогда его не видела. И осунулся.
— У меня есть адреса. Я обойду все больницы.
— Одна? — Голос его окреп. — Но разве… В Пекине же опасно.
— Это наш сын.
Мои слова прозвучали слишком жестко.
Я старалась не смотреть на Куаня, но чувствовала, как ему хочется что-то сказать. Что он поедет со мной?
— Но как… Чем ты будешь расплачиваться? Билеты, гостиница?
Я замерла. Что он спросит об этом, я не сомневалась.
— Я совсем немного возьму, — тихо сказала я.
Куань метнулся к серванту, открыл его и быстро оглядел полки. Его лицо будто окаменело. Он повернулся ко мне, и теперь его взгляд был
