Федор Иванович на минуту призадумался, но затем смело заявил:
— Это ничего не значит, что без нутра. Пьют в лучшем виде.
Одно только: как исчезнут, так на полу мокро остается.
— Конечно, — говорю, — вы, Федор Иванович, человек ученый, и мне спорить с вами трудно. Но по совести скажу, что поверю всему этому, увидевши разве собственными своими глазами.
— Отчего же? Если захотите, так и увидите. Вот в будущее воскресенье у меня сеанс, приходите, буду рад. Может быть, и в члены нашего общества вступите?
— Премного вами благодарен, — отвечаю, — всенепременно воспользуюсь и пожалую.
— Отлично, буду ждать часиков эдак в девять. Адрес мой вам известен.
На этом мы с ним расстались. Всю неделю ходил я как очумелый, нетерпеливо дожидаясь воскресенья. На неделе в «Мавритании» Федор Иванович мне еще раз напомнил о сроке. Третьего дня я ровно в девять часов звонился к нему. Сердце во мне тревожно стучало. Ведь шутка ли подумать, через какой-нибудь час, а то и меньше, стану разговаривать с покойным родителем, а может быть, и с Киром, царем персидским! Вхожу. Встречает хозяин. «Очень, — говорит, — рад. А у нас тут уже пять членов собралось, и сейчас можем начинать сеанс. Предупреждаю вас, Иван Иванович, не удивляйтесь ничему, строго исполняйте, что я прикажу, а главное, боже упаси, не рвите цепь, то есть не отрывайте рук от столика и крепко мизинцами держитесь за руки ваших соседей». Из прихожей он провел меня через какую-то полутемную комнату в соседнюю, тоже полуосвещенную. Здесь находились четверо каких-то мужчин.
Федор Иванович представил меня: «Вот, господа, кандидат в члены нашего общества». Посреди комнаты стоял небольшой круглый столик, вокруг него шесть стульев. Мы сели. Федор Иванович потушил электричество, наступила кромешная тьма. «Итак, господа, кладите руки, и мы приступим», — сказал он. Мы положили руки. «Касайтесь слегка, не нажимайте на стол», — скомандовал Федор Иванович.
Меня охватила жуть. Мысленно я прочитал молитву. Все было тихо. Вдруг, мать честная! Чувствую, столик под руками ерзнул раз-другой, потом стал подпрыгивать, и что-то застучало в крышку. У меня сперло дыхание. А Федор Иванович вдруг эдаким замогильным голосом спрашивает: «Светлейший, это вы?» Не успел он спросить, как где-то в углу раздался оглушающий петушиный крик. Трясясь, как в лихорадке, я пролепетал: «Федор Иванович, голубчик! Отпустите, мочи моей нету!» Он же сердито на меня прикрикнул: «Сидите смирно, не порывайте цепи, не то плохо вам будет! Фельдмаршал шутить не любит». В это время кто-то как свиснет меня по морде, раз-другой да третий! Забыл я про цепь да и поднял руки, чтоб закрыть лицо. Тут и настала моя погибель!
Кто-то схватил меня за шиворот, опрокинул со стула на пол, и невидимые кулаки принялись меня колошматить. Сколько это длилось — не знаю, но слышу голос Федора Ивановича: «Сгиньте, духи ада! Я зажигаю огонь!» Духи от меня отлетели, и когда Федор Иванович повернул кнопку, то я увидел всех сидящими за тем же столом, с ужасом глядящих на меня. Я же оказался лежащим на полу, неподалеку от столика. Дрожа всем телом, встал я на ноги, погрозил им кулаком, плюнул и, не говоря ни слова, повернулся и вышел.
Как в тумане добрался я до дому, вошел к себе в комнату и медленно стал раздеваться. Глядь, — а бумажника-то в боковом кармане и нет! А в нем-то более ста рублей денег было. Не спал я целую ночь: и денег-то мне жалко, да и понять-то хорошенько не могу. Выходит — точно жулики, а как же стол вертелся, петух кричал, да и Федора Ивановича я ни в чем таком не замечал?
Словом, такая неразбериха поднялась в моей голове, что и сказать не могу. На следующий день не вышел я даже и на службу. Днем, однако, зашел в «Мавританию» и тут же столкнулся с Федором Ивановичем.
— Очень даже, — говорю, — странно с вашей стороны: приглашали на научный сеанс, а сами избили да и сто рублей с лишним сцапали!
— Эх вы, — говорит, — темный человек! С духами шутить нельзя! Я предупредил вас, не рвите цепь. Вы не послушались, — вот и случилось! Впрочем, вы это еще легко отделались. Видели вы того господина, который сидел рядом со мной, эдакий высокий? Тот тоже в первый раз по неопытности порвал цепь, так, знаете ли, духи его прямо похитили с сеанса и по воздуху перенесли на дом, и при этом золотых часов его — как не бывало!
Тут, господин начальник, меня осенила, признаюсь, нехорошая мысль.
— Что, — говорю, — со всяким ли новичком в вашем деле происходят такие неприятности?
— Да, — говорит, — со всяким, ежели порвет цепь.
— Послушайте, — говорю, — Федор Иванович, у меня к вам просьба: не буду скрывать от вас, что хозяин мой сущая собака.
Мальчишкой он меня колотил да голодом морил, а как вырос да приказчиком стал, с той самой поры и по сегодня — ни одного ласкового слова не слыхивал от него. Пройдоха он, выжига и нахальник! Теперь я собираюсь от него уходить на свое дело, так мне наплевать, а очень бы хотелось мне отплатить ему. Не могут ли ваши духи набить ему морду хорошенько и там насчет всего прочего?…
— Что ж, — отвечает Федор Иванович, — оно можно, ежели цепь порвет. Ну а не порвет сам, — так вы за него порвете. Приведите его в четверг, у нас опять заседание.
— Ладно! — отвечаю. — Приведу. А только, между прочим, ни денег, ни часов с собой не захвачу…
На следующий день я отправился на службу, лицо все в синяках, смотреть в глаза людям стыдно. Меня, конечно, расспрашивают, что де, мол, с вашей физиономией? А я служащим и хозяину рассказал, что нечаянно, по собственной вине пострадал за науку, крутил, мол, столы, вызывал духов. Заинтересовался хозяин да и зовет меня к себе в комнату, расскажи, дескать, подробно, что и как. Я правды, конечно, сначала не сказал, описал лишь приход Суворова, петушиный крик, ну да и прибавил там разного и говорю:
— Если хотите, Дмитрий Дмитриевич, то в четверг можете отправиться со мной на сеанс, очень, — говорю, — занимательно!
А он покачал головой да и молвил:
— Что и говорить? Вижу, что занимательно. Недаром вся морда у тебя в синяках! Эх, Иван, повторял я тебе сто раз, что вместо головы у тебя на плечах кочан капусты. — А затем как гаркнет во всю глотку: — Признавайся, болван, сколько денег они с тебя выудили?
— Ну господин начальник. — Тут по старой привычке охватила меня робость, и сам не знаю, как ответил: — Более ста целковых, Дмитрий Дмитриевич!
И рассказал, конечно, все как было.
Выругал он меня