Я невольно расхохотался.

— Правильно, правильно, бабушка, тебе люди говорили, да только недосказали, что тявкнет три — значит, дурак, а тявкнет четыре — стало быть, умный человек.

— Что же, и очень просто, — сказала старуха, не уловив иронии.

— Так что же, потешить тебя, что ли, бабушка.

— Уж будьте милостивы, утешьте старуху. А то просто до смерти охота поглядеть, какие это такие они из себя есть. Я им и котлетку и сахарку принесла, чай, не побрезгают.

Я велел привести Трефа, а сам через открытую дверь соседней комнаты принялся наблюдать за старухой. Она села на стул, стала рыться в корзинке, очевидно, приготовляя «дары».

Вскоре в приемную тревожно вошел Треф и молча уставился на старуху. Она почтительно встала и, как показалось мне, даже поклонилась, затем не без робости протянула принесенную пищу и сахар.

Вымуштрованный Треф никогда не принимал пищи от посторонних, а поэтому и на этот раз не обратил на «дары» старухи никакого внимания. Склонив голову сначала на один бок, потом на другой и словно придя к какому-то заключению, он, как нарочно, трижды свирепо пролаял.

— Мать честная, — всплеснула руками старуха. — Сразу распознал. Правильно, батюшка, правильно. Дура я и есть. Я вот тебе мясца да сахарку принесла, а не сообразила того, что ты здесь, поди, чуть ли не апельсинчики кушаешь.

Треф прервал аудиенцию и вышел из комнаты.

Старуха постояла на месте, покачала головой и, тихо промолвив: «Ишь, смышленый, сразу определил. Ну и чудеса», тихонько поплелась к выходу.

И пошла по Москве о Трефе слава пуще прежней.

Честнейший человек

— Господин начальник, там какой-то оборванец домогается вас видеть, как прикажете быть? — доложил мне однажды дежурный надзиратель.

— Оборванец? Что ему нужно?

— Говорит — по делу.

Я пожал плечами:

— Ну зовите.

Ко мне в кабинет, как-то боком, проскользнул из двери здоровенный детина, но, боже мой, какого вида! Только на Руси может человек рисковать показаться публично в столь своеобразном «наряде», не возбуждая против себя хотя бы насмешливых преследований уличных мальчишек и удивленного взгляда прохожих. Предо мной предстал чистой воды «золоторотец», в широких грязных подштанниках, со штанинами разной длины, в какой-то дырявой, не то женской кофте без рукавов, не то в бывшей мужской жилетке. На одной ноге его красовался лапоть, на другой — рваная калоша.

— Что тебе нужно? — спросил я сурово.

— Так что я к вам по делу, господин начальник! — сказал хрипло босяк.

— Говори!

— Слыхал я, будто вы разыскиваете Кольку Серегина, что прикончил на прошлой неделе хозяев в зеленной Ивановых, на Арбате.

— Ну так что? Разыскиваем, да.

— Так вот, господин начальник, явите Божескую милость, одолжите пятерку, а я вам отслужу и найду Кольку. Мы ведь с ним вместях на огородах у этих зеленщиков все лето проработали, и я не только Кольку в лицо знаю, я знаю и места, где искать его надо.

— Да сам-то ты кто такой? Что-то на работника мало походишь.

— Зовут меня Гаврилой, по фамилии Пахомовым буду, — сказал тихо босяк, опустив голову. — Работал я честь-честью, да вот попала вожжа под хвост, начал пить, чем дальше, тем пуще, пропил, что было, а вот теперь и дошел до своего состояния. Глаза бы на себя не глядели!

«Наверняка надует!» — подумал я. Да жаль стало человека, и я протянул ему пятерку.

Прошло с год, а то и больше. Колька Серегин давно был разыскан, осужден и отбывал каторжные работы, как вдруг в приемные часы является ко мне какой-то мужчина купеческой складки и с широкой улыбкой приветствует, как старого хорошего знакомого.

Я вытаращил глаза и уставился на него. Это был человек высокого роста, в черной поддевке, в лакированных сапогах и «при часах».

— Да неужели же не узнаете меня, господин начальник.

— Нет, не узнаю.

— Господи ты боже мой! А Гаврилу-то Пахомова не помните разве?

— Какого Пахомова?

— Да пятерку-то вы мне давали али нет? Я еще обещался убийцу Кольку Серегина разыскать?

— А-а-а! Теперь вспомнил, как же!

— Так вот я пришел, господин начальник, долг свой вернуть и в ножки вам поклониться. Спасли вы, можно сказать, человека! С вашей легкой руки стал я оправляться помаленьку и вот, слава тебе господи, снова человеком стал. Истратил я из той пятерки рубль на поимку Кольки, да зря — не нашел, а на остальные деньги купил на толкучке замочков. Продал с прибылью, купил еще — опять продал. Потом купил перочинных ножей и их распродал без убытку. Ну а там — и пошло, и пошло! Одно можно сказать — оправился! Извольте получить обратно пять целковых и премного за них вам благодарны!

Я предложил Пахомову опустить пять рублей в кружку (сбор, открытый в пользу семьи недавно убитого надзирателя), а затем, позвав полицейского фотографа фон Менгдена, приказал ему снять Гаврилу, портрет которого я долго сохранял в «назидание потомству».

Великосветская просительница

Среди множества лиц, осаждавших меня с разными, часто неосновательными просьбами, мне вспоминается одна просительница, явившаяся как-то ко мне не на общий служебный прием, а на дом.

Это была очень красивая и элегантная женщина: высокая, стройная, с энглизированным акцентом и с манерами англичанки.

Не без волнения вошла она ко мне в кабинет, но, подавив в себе это чувство, подчеркнуто спокойно села в кресло, заложила по-мужски ногу на ногу и, приветливо улыбнувшись, обратилась ко мне:

— Простите, что я беспокою вас не в служебное время, но мне не хотелось появляться в сыскной полиции на глазах у всех. Это могло бы вызвать разные сплетни… Я обращаюсь к вам, так как уверена в вашем молчании, не правда ли?

— Разумеется, сударыня, вы можете быть спокойны!

— Видите ли, я очень-очень колебалась, прежде чем прийти к вам, так как не привыкла выносить наружу свои семейные дела; но, с другой стороны, — было бы глупо радикально менять жизнь, не выяснив даже имени виновницы этой грустной перемены.

— Что же вы хотите, сударыня?

— А вот я вам сейчас расскажу. Восемь лет тому назад я вышла замуж за капитана N-ского полка, князя X. Мы поселились и живем с ним поныне в Царском. До прошлого года моя жизнь текла ровно и спокойно, муж мой был по отношению ко мне маменьким сынком, нрава он был тихого, кроткого. Но вот с прошлого года с ним что-то случилось, он в корне изменился. Будучи до того домоседом, он стал вдруг тяготиться домом, вечера принялся проводить то у друзей, то в собрании, зачастил в Петербург. Заметная перемена сказалась и в его отношениях ко мне: всегда корректный, выдержанный, он, разговаривая со мной, стал проявлять признаки раздражения, а однажды дело дошло до того, что в присутствии прислуги он позволил себе даже возвысить на меня голос. Чем