су, на которое я могу купить кусок хлеба у булочника?

— Qui non laborat, поп manducet.

При этом ответе неумолимого архидьякона Жеан закрыл лицо руками, словно рыдающая женщина, и голосом, исполненным отчаяния, воскликнул:

— Otototototoi!

— Что это означает, сударь? — изумленный этой выходкой, спросил Клод.

— Извольте, я вам скажу! — отвечал школяр, подняв на него свои дерзкие глаза, которые он только что натер докрасна кулаками, чтобы они казались заплаканными. — Это по-гречески! Это анапест[272] Эсхила, отлично выражающий отчаяние.

И он разразился таким задорным и таким раскатистым хохотом, что заставил улыбнуться архидьякона. Клод почувствовал свою вину: к чему он так баловал этого ребенка?

— О добрый братец Клод, — снова заговорил Жеан, ободренный этой улыбкой, — взгляните на мои дырявые башмаки! Ботинок, у которого подошва просит каши, ярче свидетельствует о трагическом положении героя, нежели греческие котурны[273].

К архидьякону быстро вернулась его прежняя суровость.

— Я пришлю вам новые башмаки, но денег не дам, — сказал он.

— Ну хоть одну жалкую монетку! — умолял Жеан. — Я вызубрю наизусть Грациана, я буду веровать в Бога, стану истинным Пифагором по части учености и добродетели. Но, умоляю, хоть одну монетку! Неужели вы хотите, чтобы разверстая передо мной пасть голода, черней, зловонней и глубже, чем преисподняя, чем монашеский нос, пожрала меня?

Клод, нахмурившись, покачал головой:

— Qui non laborat… Жеан не дал ему окончить.

— Ах так! — крикнул он. — Тогда к черту все! Да здравствует веселье! Я засяду в кабаке, буду драться, бить посуду, шляться к девкам!

Он швырнул свою шапочку о стену и прищелкнул пальцами, словно кастаньетами.

Архидьякон сумрачно взглянул на него:

— Жеан, у вас нет души.

— В таком случае у меня, если верить Эпикуру[274], отсутствует нечто состоящее из чего-то, чему нет имени!

— Жеан, вам следует серьезно подумать о том, чтобы исправиться.

— Вот вздор! — воскликнул школяр, переводя взгляд от брата к ретортам на очаге. — Здесь все пустое — и мысли и бутылки!

— Жеан, вы катитесь по наклонной плоскости. Знаете ли вы, куда вы идете?

— В кабак, — ответил Жеан.

— Кабак ведет к позорному столбу.

— Это такой же фонарный столб, как и всякий другой, и, может быть, именно с его помощью Диоген и нашел бы человека, которого искал.

— Позорный столб приводит к виселице.

— Виселица — коромысло весов, к одному концу которого подвешен человек, к другому — Вселенная! Даже лестно быть таким человеком.

— Виселица ведет в ад.

— Это всего-навсего жаркий огонь.

— Жеан, Жеан, вас ждет печальный конец.

— Зато начало было хорошее!

В это время на лестнице послышались чьи-то шаги.

— Тише, — проговорил архидьякон, приложив палец к губам, — вот и мэтр Жак. Послушайте, Жеан, — добавил он тихим голосом, — остерегайтесь когда-нибудь проронить хоть одно слово о том, что вы здесь увидите и услышите. Спрячьтесь под очаг — и ни звука!

Школяр скользнул под очаг; там его внезапно осенила блестящая мысль.

— Кстати, братец Клод, за молчание — флорин.

— Тише. Обещаю.

— Дайте сейчас.

— На, бери! — сказал гневно архидьякон, швыряя ему кошелек.

Жеан забился глубже под очаг, и дверь распахнулась.

Глава 5

Два человека в черном

В келью вошел человек в черной мантии, с хмурым лицом. Прежде всего поразил нашего приятеля Жеана (который, как это ясно для каждого, примостился в своем закутке таким образом, чтобы вволю можно было смотреть и слушать) поистине мрачный вид одежды и лица новоприбывшего. А между тем от всего его облика веяло какой-то вкрадчивостью, но вкрадчивостью кошки или судьи — приторной вкрадчивостью. Он был совершенно седой, в морщинах, лет шестидесяти; он щурил глаза, у него были белые брови, отвисшая нижняя губа и большие руки. Когда Жеан понял, что это, по-видимому, всего только какой-либо врач или судья и что у этого человека нос далеко отстоял ото рта — признак глупости, — он отодвинулся подальше в угол, досадуя, что придется долго просидеть в такой неудобной позе и в таком неприятном обществе.

Архидьякон даже не привстал навстречу незнакомцу. Он сделал ему знак присесть на стоявшую около двери скамейку и, помолчав немного, словно додумывая какую-то мысль, слегка покровительственным тоном сказал:

— Здравствуйте, мэтр Жак.

— Мое почтение, мэтр! — ответил человек в черном.

В тоне, которым было произнесено это «мэтр Жак» одним из них и «мэтр» — другим, приметна была та разница, какая слышна, когда произносится «сударь» и «господин» и «domne», «domine». Несомненно, это была встреча ученого с учеником.

— Ну как? — спросил архидьякон после некоторого молчания, которое мэтр Жак поостерегся нарушить. — Надеетесь вы на успех?

— Увы, мэтр, — печально улыбаясь, ответил гость, — я все еще продолжаю раздувать огонь. Пепла — хоть отбавляй, но золота — ни крупинки!

Клод сделал нетерпеливое движение.

— Я не об этом вас спрашиваю, мэтр Жак Шармолю, а о процессе вашего колдуна. По вашим словам, это Марк Сенен, казначей Высшей счетной палаты. Сознаётся он в колдовстве? Привела ли к чему-нибудь пытка?

— Увы, нет! — ответил мэтр Жак, все так же грустно улыбаясь. — Мы лишены этого утешения. Этот человек — кремень. Его нужно сварить живьем на Свином рынке, прежде чем он что-нибудь скажет, и, однако, мы ничем не пренебрегаем, чтобы добиться правды. У него уже вывихнуты все суставы. Мы пускаем в ход всевозможные средства, как говорит старый забавник Плавт[275]:

Advorsum stimulos, laminas, crucesque, compedesque, Nervos, catenas, carceres, numellas, pedicas, boias[276].

Ничего не помогает. Это ужасный человек. Я понапрасну бьюсь над ним.

— Ничего нового не нашли в его доме?

— Как же! — ответил мэтр Жак, роясь в своем кошеле. — Вот этот пергамент. Тут есть слова, которые мы не понимаем. А между тем господин прокурор уголовного суда Филипп Лелье немного знает древнееврейский язык, которому он научился во время процесса евреев с улицы Кантерстен в Брюсселе.

Продолжая говорить, мэтр Жак развертывал свиток.

— Дайте-ка, — проговорил архидьякон и, взглянув на пергамент воскликнул: — Чистейшее чернокнижие, мэтр Жак! «Эмен-хетан!» Это крик оборотней, прилетающих на шабаш. Per ipsum, et cum ipso, et ipso[277] — это заклинание, ввергающее дьявола с шабаша обратно в ад. Нах, pax, max[278]— относится к врачеванию: это заговор против укуса бешеной собаки. Мэтр Жак, вы — королевский прокурор церковного суда! Эта рукопись чудовищна!

— Мы вновь подвергнем пытке этого человека. Вот что еще мы нашли у Марка Сенена, — сказал мэтр Жак, роясь в своей сумке.

Это оказался сосуд, сходный с теми, которые загромождали очаг отца Клода.

— А, это алхимический тигель! — заметил архидьякон.

— Сознаюсь, — со своей робкой и принужденной улыбкой сказал